Пили чай с булками и песочным печеньем. Саша острил, в лицах рассказывая о годах учёбы в Нахимовском училище.
– Я и сейчас к маме редко выбираюсь, работа, – как-то сдержанно ответил он на мой вопрос о том, как часто они видятся. Я поняла только, что работа носила секретный характер, потому что он не особенно распространялся.
Валерка уже в который раз дёргал меня за рукав, намекая на то, что нам пора, но я не могла уйти от этого человека. Что-то было в нем удивительно притягательное: улыбка, что ли? Такая чистая, открытая, что хотелось смотреть и смотреть на него снова и снова.
Через несколько дней после этого знакомства мы покинули гостеприимный дом Веры Николаевны и, дав слово обязательно остановиться только у неё в следующий свой приезд в Москву, отправились на вокзал. Я никому не сказала, что в моём маленьком чемоданчике среди скромных платьев и белья лежала фотография Саши, которую я стащила из замшевого альбома Веры Николаевны. Я чувствовала себя воришкой, но поступить иначе не могла.
Проносились за окном вагона города, полустанки, Валера всю дорогу читал или курил в тамбуре, периодически пытаясь разговорить меня, но я молчала, боясь расплескать что-то такое, что увозила в своей душе из дорогой теперь для меня Москвы.
Через год мы разошлись. Как-то легко и просто. Я ничего не сказала мужу про беременность, а он, по-моему, и не хотел ничего знать. Он собирался ехать на молодёжную стройку, и планов у него было громадьё, как говорил Маяковский. Я же уходила в никуда. Просто так и не смогла забыть своего русского Вана Клиберна.
Его принёс ураган, не иначе. Он появился в один из дней, когда небо очистилось от тяжёлых свинцовых занавесей и песочная пыль мягко улеглась на дорогу. Легко ступая по примятой, еще не успокоившейся земле, он шёл к привокзальной гостинице, на пороге которой стояла краснощёкая хозяйка в белоснежном фартуке. Никто не видел его спрыгивающим с подножки проходящего мимо состава, ни одна посторонняя машина в этот день в город не въезжала, из-за чего многие пришли к выводу, что его принёс ураган из каких-то дальних краёв. Спустя час его чёрную шляпу заметили в городе, заметили потому, что именно она, эта шляпа, выдавала в нём чужака. Крепко просолённая, выбеленная ветром куртка свидетельствовала о его нелёгком морском прошлом, а курчавые длинные волосы, которых давно не касался парикмахер, говорили о том, что он долго был вдали от цивилизации. Пронзительно-синие глаза на тонком, дочерна загорелом лице жили какой-то своей жизнью, совершенно недоступной окружающим.
Хозяйка гостиницы недоверчиво рассматривала незнакомца. Её смущала потрёпанная куртка, открытое обветренное лицо, его властный голос. Была бы её воля, она бы впускала в город только по особому разрешению, потому что нечего тут делать разного рода проходимцам – возмутителям спокойствия. Только тогда, когда он достал из заплечного мешка кипу бумаги, скрученную в рулон и перехваченную шпагатом, и, глядя мимо неё, объявил, что приехал сюда исключительно по требованию издателя, она немного успокоилась. Но только немного, потому что не было у неё доверия к человеку, который, натянув шляпу по самые брови, исподтишка разглядывал прохожих, потягивая густой чёрный кофе. Как потом оказалось, он был писателем. И хотя это солидное слово совершенно не вязалось с его непомерно земным обликом, оно вызывало восторг и волнение у тех, кто слышал его…
