Судя по всему, приехал он издалека. Может, даже из сновидения Мирона Александровича.
Приезжий поздоровался кивком головы и, не решаясь пройти внутрь, сказал:
– Я от ваших земляков.
– От моих земляков?
– Я не ошибся: Завальная, семнадцать?
– Да.
– Мейлах Вайнштейн?
– Мирон Александрович Дорский, – сухо, почти враждебно произнес хозяин.
– Беда у нас, – коротко объяснил приезжий, почему-то засовывая еще глубже за пазуху шапку.
– У кого беда?
– Пять человек под стражей… Среди них и дядя ваш… Нафтали Спивак.
– А что – разве Нафтали Спивак жив? Давно их взяли? – невпопад спросил Мирон Александрович, совершенно не расположенный к долгой беседе.
– Перед самой Пасхой… Второй месяц пошел… Беда, и только…
– У меня, к сожалению, ни одной лишней минутки… Я очень спешу… И потом…
Мирон Александрович не знал, что делать. Оставаться он не мог, а выгнать человека – тем паче. В девять, ровно в девять у него свидание со Стрельниковым. Дело-то непростое, женоубийство… Господи, надо же было ему задержаться из-за таблетки!..
– Хорошо, с вашего позволения… я приду позже… – сказал приезжий, повернулся и с бугрившейся под пальто шапкой вышел за дверь.
Мирон Александрович даже возразить не успел. Сон в руку, подумал он, запахивая халат и оглядываясь.
II
Редко бывает, чтобы католическая и еврейская Пасхи праздновались одновременно. Но на сей раз они совпали – видно, Всевышнему было угодно даровать веселье и умиротворение всем, без различия племени.
Корчмарь Ешуа, предусмотрительно запасавшийся товарами, особенно водкой, до праздников отправился на винокуренный завод не в Вилкавишки, как обычно, а в Россиены. Пусть с него в Россиенах лишний грош сдерут, но не хотелось Ешуа далеко ехать, надолго отлучаться из дому по причине куда более важной, чем скупость и прижимистость.
За спиртным он мог и не ездить: водки в погребе было вдосталь, чуть ли не целая бочка, да и пили в дни предпраздничного поста по капле – забежит какой-нибудь ушлый мужик, попросит бутылочку или завернет с лесосеки умаявшийся лесоруб, опрокинет стакан, крякнет, проведет корявой ладонью по корявым губам, поблагодарствует, и жди неделю, пока другой забредет.
Водка была только предлогом для поездки.
На самом же деле собраться в дорогу Ешуа заставило другое, небывалое событие, просквозившее душу негаданной радостью и возвышенным нетерпением.
Морта ждала ребенка.
Рожать она должна была вскоре после Пасхи, а может, даже на Пасху – Ешуа это считал не только добрым знаком, но неслыханной милостью, явленной ей Господом, всемогущим покровителем евреев, за то, что она, Морта, приняла и любовь Ешуа, и его веру, наперекор всему: наветам и оговорам (дескать, зарится на стариковское добро), проклятьям и поношениям, наперекор всему своему прошлому и, может быть, будущему. Слыханное ли дело, чтобы христианка по доброй воле перешла в еврейство! Когда еврей бежит от своего рода-племени, перекрашивает в иной цвет и бороду, и душу – это ладно, это в порядке вещей. Никто, кроме его сородичей, дурного слова не скажет. Пожалуйста – крестись хоть завтра. Сам исправник Нуйкин похлопает такого по плечу и имя поможет выбрать, как по святцам. Желаешь, Пейсах, Павлом быть – будь Павлом, хочешь, Шая, Александром называться, так и запишем: Александр.
Но чтобы христианка пожелала стать дщерью Израиля!.. А ведь это не то же самое, что один чепец на другой сменить – снял с головы старый, надел новый, и гуляй себе в нем по свету! Нет! Это все равно что вылезти из одной кожи – без ссадин и нарывов и влезть в другую – с волдырями от ожогов, с рубцами от порки, а главное – с клеймом, как на скотине, даже кровью его не смоешь.
