Но Алина меня любила, она в самом деле любила меня, странно, непонятно, необъяснимо, но я знал, что она меня любит, не чувствовал – знал. Знал – по обеспокоенному голосу в телефонной трубке, когда задерживался, знал – по восторженному взгляду при неожиданной случайной встрече на улице, по приготовленному любимому блюду после тяжёлого трудового дня, по выглаженной рубашке к деловому обеду. Я знал, и поэтому не мог просто так уйти. От любимых не уходят, но от любящих тоже тяжело уйти, слишком стыдно, до отвращения к себе совестно. К тому же я всё-таки любил Алину, может быть, мой чувство к ней и не было чувством трепетной и страстной любви, но я и в самом деле очень тепло к ней относился, как же иначе, ведь я позвал её за меня замуж, а мужчины рода Скорняк абы кого замуж не зовут.
Мой дед, например, зимой в сорокаградусные морозы ездил на лыжах к моей бабке в соседнюю деревню. Тогда, конечно, они ещё не знали, что будут моими дедом и бабкой, они были молоды и влюблены. А моя бабушка, царство ей небесное, была доброй и умной женщиной. Ради такой стояло ездить на лыжах в деревню. Конечно, Алине до бабушки далеко, но, повторюсь, я знал, что она меня любит, также, как знал, что дважды два будет четыре. По крайней мере, в десятичной системе счисления.
Конечно, я встретился с той самой Надеждой, которая и порекомендовала Насте Анну в качестве реставратора. Настя сказала мне, что Надежда очень своеообразная девушка. Я это понял сразу. Она мне показалась какой-то воинствующей феминисткой. Как такая хрупкая, трепетная, творческая Анна могла дружить с такой хамоватой Надеждой? И Настя тем более. Во взгляде девушки, открывшей мне дверь, ясно читалось презрение к какому-то журналюшке, решившему вдруг поиграть в детектива:
– Ну проходите, раз пришли, не выгонять же вас, – будто нехотя протянула она.
Я вошёл в коридор и нерешительно потоптался. Снимать или не снимать обувь? Надежда мне нисколько не помогала, хотя и видела мою нерешительность, в итоге я обувь всё-таки снял, для того, чтобы снова увидеть её презрительную насмешку.
Мы прошли в кухню, чай мне гостеприимная хозяйка, конечно, не предложила, молча указала рукой на табуретку, мол, садись, незваный гость.
– Спрашивайте! – требовательно сказала Надежда.
«Я ей неприятен, потому что я мужчина,» – пришло мне в голову. – «А все мужики, как известно, козлы. Может, её обидел чем-то наш брат, да чёрт её знает, и разбираться даже не хочется.»
– Вы рассказывали кому-то о том, что ваша подруга реставрирует старинный портрет, который к тому же окутан мистикой?
– Как интересно вы выражаетесь! – ухмыльнулась, опять же, как мне показалось, надменно Надежда.
– Я журналист, – скромно ответил я. – Меня учили так выражаться.
– О! – как-то издевательски-восторженно воскликнула девушка. – Хорошо выучили, видно.
– Да уж не жалуюсь, но вернёмся к портрету. Рассказывали или не рассказывали?
– Возможно, – нехотя ответила Надежда. – Вероятно, когда-то я и могла сказать коллегам, что у моей подруги есть такой портрет. Согласитесь, легенда весьма необычна.
– Соглашусь. То есть вы рассказывали вашим коллегам ещё до реставрации портрета?
– Да. О портрете я знаю давно. Вряд ли я вообще кому-то рассказывала о том, что Аня его реставрирует, и что после реставрации он находится на даче у Насти, потому что ещё пахнет свежей краской. Нет. Об этом мне и в голову никому не приходило говорить, просто не за чем.
