На четвертый день Изабель решилась выйти с ним на прогулку. Они прошлись по улицам (Изабель держала его под руку, словно давно привыкшая к исполнению отведенной ей роли супруги), посидели недолгое время в почти лишенном травы парке, зашли выпить кофе в кафе на площади напротив школы.
Стивена снедала беспредельная любознательность. Он расспрашивал Изабель о мельчайших подробностях ее юности и никогда не уставал от рассказов о ее жизни в Руане.
– Расскажи мне побольше о Жанне.
– Я уже рассказала тебе все, что смогла припомнить. Теперь ты расскажи мне о заведении, в котором ты рос, о приюте.
Стивен протяжно вздохнул:
– О нем многого не расскажешь. Мой отец служил в почтовой конторе графства Линкольншир, это равнинная часть Англии. Мать работала на фабрике. Венчаны они не были, и когда мать забеременела, он исчез. Я никогда не видел его. Судя по слышанному мной впоследствии, он был обычным человеком, который брал что шло в руки и предпочитал не платить за это.
– Ты называешь это обычным?
– Так люди и живут. Наверное, отец обладал некоторым обаянием, хоть и не был красавцем, каким-нибудь там соблазнителем. Он был просто человеком, неравнодушным к женщинам, и, думаю, у меня есть в Англии единокровные братья и сестры, которых я никогда не встречал. Мать ушла с фабрики, вернулась к родителям в деревню. Отец ее был батраком. Со временем она подыскала место служанки в большом поместье. Как Маргерит.
Изабель, слушая Стивена, наблюдала за его лицом. Голос Стивена звучал ровно, не выдавая никаких эмоций, но линия подбородка словно стала жестче.
– Однако и мать силой характера похвастать не могла. Когда я был маленьким, мне хотелось, чтобы она доказала, что способна обойтись без моего отца, – тогда мы смогли бы вовсе выбросить его из мыслей. А она забеременела снова, от кого-то, служившего в одном с ней доме. Она была ласкова со мной, но особенно обо мне не заботилась. Я рос на руках у деда, научившего меня ловить рыбу и кроликов. Был настоящим крестьянским мальчишкой. А кроме того, дед научил меня красть и драться. Мужчиной он был еще не старым, пятидесяти с чем-то лет, и очень крепким. Считал, что трудящийся человек вправе увеличивать свой доход любыми доступными ему средствами. Участвовал, если предлагались хорошие деньги, в кулачных боях, приворовывал в окрестных поместьях. Крал он главным образом то, что годилось в пищу, да еще ставил капканы на мелкую дичь.
В конце концов мать сбежала с мужчиной, с которым познакомилась в том доме. Говорили, что они уехали в Шотландию. Вскоре после этого деда арестовали за какое-то ерундовое прегрешение и посадили в тюрьму. Защита его основывалась отчасти на том, что ему приходится сидеть дома, воспитывать меня. Однако суд решил, что в опекуны он мне не годится, и распорядился определить меня в приют одного из тамошних городов. Я до того жил с бабушкой, бегал на свободе и был счастлив, как вдруг меня одели в подобие мундирчика, поселили в огромном кирпичном доме и поручили отшкрябывать дочиста полы и столы. Ну а кроме того, мы там учились, к чему я также привычки не имел.
Некоторые воспоминания о том доме останутся со мной до конца моих дней. Я помню, как пахло мыло, которым мы отмывали полы, помню, как льнула к коже приютская форма. Помню большой зал, такой высокий, что потолка его было почти не разглядеть, длинные столы, за которыми мы ели. Вообще говоря, мне и у бабушки было хорошо. Прежде я не видел такого множества людей, собранных в одном месте, и мне казалось, что все мы стали, попав туда, ниже ростом. Когда мы садились за столы, меня охватывал страх – будто каждого из нас низвели до положения порядкового номера, обратили в безымянное существо, никакой ценности как отдельная личность не представляющее.
