Они опоздали.
Оливия Киттеридж терпеть не могла, когда опаздывают. Будем к ланчу, сказали они, или около того. То есть с двенадцати до часу, прикинула Оливия и заготовила еду: арахисовая паста и джем старшим детям, сэндвичи с тунцом для сына и его жены Энн. Как быть с самыми маленькими, Оливия не сумела придумать, крошке в ее полтора месяца нельзя есть ничего твердого, а маленькому Генри исполнилось два, но чем кормят двухлеток? Оливия, хоть убей, не помнила, что ел Кристофер в этом возрасте. Она прошлась по гостиной, глядя на все вокруг глазами сына, – он наверняка сразу все поймет, стоит ему войти в эту комнату. Зазвонил телефон, и Оливия поспешила на кухню, чтобы ответить.
– Так, мам, мы выезжаем из Портленда, нам пришлось задержаться здесь ради ланча.
– Ланча? – удивилась Оливия. Времени было два часа дня. В окне виднелось мутноватое позднеапрельское солнце, почти гладкий залив отливал сталью, никаких тебе белых барашков сегодня.
– Надо же было покормить детей. Короче, мы скоро приедем.
То есть через час. Столько уходило на дорогу из Портленда.
– Хорошо, – ответила Оливия. – Полдничать будете?
– Полдничать? – переспросил Кристофер, словно ему предложили слетать на Луну. – Да, наверное. – Рядом с ним раздался вопль, и Крис повысил голос: – Аннабель, замолчи! Прекрати орать сию минуту. Аннабель, считаю до трех… Мама, я перезвоню. – И телефон умолк.
– Господи прости, – пробормотала Оливия и опустилась на стул у кухонного стола.
Она пока не сняла картинки со стены, но все здесь выглядело определенно не так, как раньше, будто – да так оно и было на самом деле – она готовилась к переезду. Оливия всегда думала, что она из тех, кто не хранит всякие безделушки, однако в дальнем углу кухни стояла коробка, набитая подобным барахлишком, а когда она, не вставая со стула, заглянула в гостиную, у нее возникло такое чувство, будто там было совершено преступление. В гостиной осталась только мебель и две картины на стене. Книги исчезли – неделей ранее она отдала их в библиотеку, – а лампы, за исключением одной, были тоже упакованы в коробки.
Опять телефон.
– Извини, – сказал сын.
– Это нормально – разговаривать по сотовому и вести машину? – спросила Оливия.
– Я не веду. Энн за рулем. Ладно, мы доберемся, когда доберемся.
– Прекрасно, – ответила Оливия. И добавила: – Я буду страшно рада тебя видеть.
– Я тоже, – сказал сын.
Я тоже.
Повесив трубку, она отправилась бродить по дому, и что-то подрагивало у нее внутри.
– Ты все не так делаешь, – тихо сказала она себе. – Ох, черт возьми, Оливия.
Сына она не видела почти три года. Оливия не считала это ни естественным, ни правильным. Тем не менее, когда она навещала сына в Нью-Йорке – Энн тогда была беременна маленьким Генри, и это было задолго до того, как у них родился еще один ребенок, теперешняя полуторамесячная Натали, – визит протекал настолько безобразно, что сыну пришлось открытым текстом попросить мать уехать. И она уехала. С тех пор она видела сына лишь однажды, когда Кристофер прилетел в Мэн на похороны отца и произнес речь в церкви, заполненной людьми, и слезы текли по его щекам. «Я никогда не слышал, чтобы мой отец хоть раз выругался», – сказал сын в тот день кроме многого прочего.
