Я вспоминаю тепло маминых рук, которые вытирают поток слез с моих щек. Она прижимала меня к себе, пока не видел отец, и приговаривала:
– Что с него взять, вот такой он, своенравный, но быстро отходчивый. Не плачь, Андрюша, я тебя люблю.
После воспитательных работ отца, мама всегда приходила меня успокаивать. Напоминала мне, что я очень хороший паренек, добрый и открытый.
– А помнишь, как ты котенка спас с дерева? Он был напуган, взъерошен и истошно кричал, чтобы ему помогли. Ты тогда ничем от него не отличался, тоже стоял с выпученными глазами и с огромным желанием снять его оттуда. И полез. Конечно, сам свалился, так и не добравшись до котенка. Но твое огромное и доброе сердце не дало пройти мимо.
– Угу, – отозвался я, – помню, – и прижался еще сильнее к теплой руке мамы.
Она всегда приносила мне стакан молока и мое любимое овсяное печенье. Я шваркал молоком, откусывал печенье и уже забывал обо всем на свете. В те моменты мне было так спокойно. Никогда не забуду тепло маминых рук и вкус овсяного печенья с примесью соли от слез.
* * *
Я добрел до заброшенных домов. В полумраке они выглядели зловеще. Покосившиеся от времени ставни с облупленной краской, уже практически нет крыши и печная труба набекрень. Я поежился. Может быть, и не каждому человеку нужна свобода. Вот живешь ты, у тебя есть твой командир, и ты уже знаешь, как жить. А когда ты одиночка, то должен стать сам себе командиром, придумывать план действий, разрабатывать карты с маршрутами и в одиночку принимать решения. К какому классу я отношусь, пока непонятно. Я еще раз поежился и посмотрел на убогие дома.
Первый вариант я уже прочувствовал на себе, мой отец знатный командир и легко проложил нам с мамой карту жизни. Пора испробовать на себе второй вариант, и я уверенно шагнул, не забыв при этом сжать кулак.
Первая ночь прошла вполне сносно. Я спал, как младенец, мне снился сон, что я стою на сцене, в костюме, с бабочкой, что для меня совсем несвойственно. Я привык носить более расслабленную одежду, без официоза. И мне вручают награду за книгу, какую награду, я не запомнил, но отчетливо слышал, как зрительный зал взорвался в овациях.
Тут я подумал о доме. Представил, как мама нашла записку и расплакалась. А отец как всегда обзывался и орал. Мне стало тоскливо, я заметил, как по щеке потекла одинокая слеза. Но отступать было поздно, я не мог позволить себе такую роскошь, как вернуться домой и самовольно отдать себя на растерзание отцу.
Мама нашла записку, как я и предполагал. Села и заплакала, уткнувшись в листок.
– Как же ты, Андрюша, справишься один, – запричитала она. – Бедный мой, прости, что я не дала тебе жизни, о которой ты мечтаешь.
Разъяренный отец ворвался в комнату, вырвал из рук письмо, бегло прочитал:
– Ну и щенка ты воспитала, посмотри, что выкинул. Ничего, приползет домой как миленький, когда жрать захочет. Твое отродье.
И влепил пощечину жене с такой силой, как отбойный молоток расправляется со своей жертвой.
* * *
Целыми днями я сидел и писал. На пальце образовалась знатная мозоль, но я не обращал внимания на боль. Я сидел за столом и как одержимый перебирал исписанные листы, перечитывал, вносил правки или вовсе выбрасывал то, что мало походило на приличный кусок книги.
Через пять дней я понял, что у меня закончились все продукты и пора что-то придумывать. Тем более у меня появилась напарница, которой пришлось подавать завтрак, обед и ужин. А я был не против, зато не одинок. Мышь оказалась прекрасным слушателем и благодарным читателем, вечерами после ужина мы устраивались около печки, и я зачитывал отрывки из своей книги, а она восторженно издавала писки.
