1938 год. Уже широко известный автор «Тихого Дона», он вступился за арестованных руководителей своего родного района и написал письмо Сталину. После всех мытарств, встреч, речей, ему удалось добиться оправдания Петра Лугового – первого секретаря Вешенского райкома партии и его соратников. Они вернулись домой и продолжали работать. Этого Шолохову не могли простить те, кто их засадил на Лубянку. Припомнили Михаилу Александровичу и те главы романа «Тихий Дон», где он обвинял партийцев в преследовании донских казаков. Не случайно всесильный в те годы Генрих Ягода сказал Шолохову: «А Вы все-таки контрик, Михаил… Роман ваш «Тихий Дон» ближе белякам, чем нам…» Шолохов тогда не обратил внимания на эти слова. Но враги уже действовали. И местное НКВД, и союзный Наркомат внутренних дел фабриковали компромат на Михаила Александровича.
Выбивали из заключенных казаков свидетельские показания «О контрреволюционной деятельности писателя Шолохова». Подключили и Погорелова. Тот отказался, но ему пригрозили. Иван Семенович обо всем рассказал Шолохову. Дело принимало серьезный оборот. Пошли анонимки в Вешенский райком партии с признаниями тех, кого заставляли клеветать на своего знаменитого земляка. Вот тогда-то Шолохов, Погорелов и Луговой разными путями поехали в Москву добиваться правды.
…Все происходило в кабинете Сталина, который понимал, что его подручные встали на опасный путь. Всемирная слава Шолохова ограждала Михаила Александровича от кровавой расправы. Тем более что Погорелов документально доказал, что компромат и травля Шолохова были специально организованы, чтобы отомстить писателю за его успешные действия по освобождению невинных. Иван Семенович, будучи опытным работником, на всякий случай получил записку местного чекиста о встречах с ним на явочной квартире. И когда тот пытался все отрицать, Погорелов положил на стол документ…
Все закончилось благополучно. Но память о тех опасных временах осталась в душе Шолохова на всю жизнь.
Вот почему, когда Иван Семенович оказался не у дел – без работы, без средств, в полном отчаянии, Михаил Александрович пригласил его к себе в Вешки, сделав верного друга своим помощником. Четыре года он был рядом с великим писателем, который очень любил его и очень ценил. Я почувствовал это доброе отношение Шолохова к Погорелову, когда мы сидели за одним столом и автор «Тихого Дона» внимательно слушал старого друга. В глазах Михаила Александровича на какое-то мгновение мелькнула едва уловимая грусть и какая-то затаенная боль. Может быть, он вновь вспомнил о горьких и опасных временах, что пережил вместе со своими друзьями.
Странное это было ощущение – находиться рядом с Шолоховым. Я постоянно ловил себя на мысли, что он слишком «заземлен», чтобы казаться великим. А, может, в этом и есть проявление Божьего дара – не отличаться в обыденной жизни от простых смертных. По крайней мере, я чувствовал себя легко и просто, словно мы были с Шолоховым хорошо знакомы и даже близки. И словно я не Андрей Дементьев, а, по меньшей мере, Федор Иванович Тютчев или Антон Павлович Чехов, кому было бы по чину вот так запросто беседовать с классиком мировой литературы.
И еще я с горечью вспомнил все те злые наветы, о которых был наслышан и о которых читал, что Шолохов по молодости лет никак не мог написать «Тихий Дон». Но что делать тогда с Лермонтовым, который чуть ли не в детстве взялся за «Демона» и в молодые, шолоховские годы создал «Маскарад»? И как отнестись к авторству романа «Евгений Онегин», если эту великую «энциклопедию русской жизни» Пушкин начал в 23 года? Просто Бог избирает одних быть гениальными смолоду, а других таким даром не награждает. На кого тут обижаться? И совсем пустое дело завидовать. Зависть ничего не изменит.
