«И вы, моря…». Amers - страница 6

Поэзия, чтобы песне протягивать руку в её величавом движенье по амфитеатру Моря.

Словно шествие вкруг алтаря и притяжение хора к строфы повторениям мерным.

И это есть песнь моря, ─ им доныне не певшаяся, ─ и это Море в нас самих её пропоёт:

Море, в нас самих несомое, будет петь пока хватит дыханья и до завершающего вздоха.

Море, в нас, разносит по миру свои шелковистые рокоты и всю свою безграничную

свежесть, нежданно раскрывшуюся.

Поэзия, чтобы сбить жар стражи бессонной [нашего] морского перипла.

Поэзия, чтобы охотнее стражилось нам в услаждении морем.

И это грёза от моря ─ доныне им не грезившаяся, и это Море в нас самих будет ею грезить:

Море, выткано в нас до самых непролазных своих зарослей бездн кромешных, Море в нас самих ткёт равновеликие свои часы света и пути мрака ─

Море ─ сама вольность, само рожденье и само исцеленье! Море! В своих приливах, В изливах своих пузырей и млека своего настоявшейся мудрости, о! в священном кипенье своих гласных ─ святые девы! святые девы! ─

Море, вскипая, само всё испенит, словно Сибилла, расцветшая на седале своём железном.

Тако хвалимы, да пребудете Вы, о, Море, хвалением увенчаны без хулы.

Тако званы, да пребудете Вы и гостителем, о заслугах коего должно молчать.

И не о Море, собственно, пойдёт речь, но о царенье его в сердце человеческом:

Поелику добро есть, ходатайствуя ко Владыке, слоновую кость иль нефрит положить меж ликом сюзерена и славословьем слуги.

А я, склоняясь в Вашу честь в нижайшем, но без низости, поклоне, изойду, балансируя, реверансом;

И снова дымка наслажденья окутает разум преданного слуги,

И снова радость словообретенья вызовет к жизни грацию улыбки…

И таковым привечанием будете Вы привечаемы, о, Море, каковое надолго останется в памяти, словно отдохновение сердца.

А ведь я давненько приохотился к этой поэме, каждый день подмешивая к своей болтовне всю эту далёкую и необъятную слиянность слепящего блеска морского ─ так на кромке леса меж листьев, словно чёрным покрытых лаком, вдруг сверкнёт драгоценная жила небесной лазури: серебро чешуи в сетях трепещущей рыбины, которую взяли за жабры.

И кто бы меня, ─ кому улыбка и врождённая учтивость служат защитой, ─ застиг, таким образом, врасплох, раскрыв тайну моего замысла? ─ хоть я и говорю там и сям на этом неожиданно обретённом языке среди людей близких мне по крови ─ возможно (это было) на углу городского сада, или же вблизи решётчатых оград, ─ тонкой работы, с позолотою, ─ какой-нибудь канцелярии, ─ стóя, быть может, вполоборота и взгляд устремив вдаль ─ туда, где между моих фраз поёт, ─ над Управлением капитана порта, ─ свою песенку некая птичка.

Ибо давненько приохотился я к этой поэме, и словно бы улыбка во мне, ─ хранящая моё к ней неистощимое предугожденье, ─ растекалась млеком мадрепоровым; в своих приливах, мирно, словно по следам полуночи, вздымая медлительно высокие воды грёзы, в то время как пульсации распахнутого настежь простора легонько дрожать заставляют канаты и тросы.

И как это пришло нам в голову: начать сию поэму ─ вот о чём следовало бы сказать. Но разве (для нас) недостаточно (просто) находить в этом удовольствие? И всё же, о, боги! следовало мне взяться за неё со всею серьёзностью, покуда она сама не взялась за меня… Смотри-ка, дитя, ─ там, где улица делает поворот, ─ как Дщери Галлея готовы вернуться на круги своя (прелестные девы небесные в одеяньях Весталок, почтившие нас своим визитом) влекомые в ночи на стеклянном крючке ─ там, где кривая эллипса делает поворот.