Застоявшаяся Чайка охотно пустилась крупной рысью, едва они выехали за ворота. На Бридж-роуд можно было бросить поводья: лошадь сама знала дорогу и даже на развилке за мостом никогда не ошибалась. Воздух был по-прежнему тихим, но здесь, в рабочих кварталах, пахло иначе, чем в садах Восточного Мельбурна: дымом из труб, химикалиями металлопромышленных заводов. Только в этом городе бедные районы могут так тесно смыкаться с богатыми – в Лондоне он не замечал ничего подобного, хотя провел там почти три месяца. Этого, конечно, недостаточно, чтобы увидеть всё, но к концу запланированного срока ему так осточертела холодная, слякотная зима, что не хотелось уже ничего другого, кроме как вернуться домой. Дела были сделаны: свадьба Роберта, паломничество в благословенную землю, к которой все они, жители бывших колоний, привязаны корнями. Их собственные корни тянулись на Сент-Джеймс-сквер, в трехэтажный особняк – не очень старый, говорила мама: около двухстот лет. Двести лет, господи боже! Скупой георгианский фасад, створчатые окна с железными ставнями. Они с Ванессой постояли в сквере, рассматривая дом – украдкой, как будто гордая фамилия его жильцов не имела к ним никакого отношения. «Пойдем отсюда», – сказал он наконец. Стоит ли жалеть, что этот дом никогда не станет для них своим? У них есть главное: кровь. Благородная кровь норманских рыцарей, приплывших в Англию с Вильгельмом Завоевателем. Её не купишь, не подделаешь. А что до имени – он всегда гордился своим, хоть и не был в родстве ни с Вере, ни с Девера16.
За рекой воздух снова стал чище, и рабочие лачуги уступили место каменным виллам и ухоженным садам. Отсюда было уже рукой подать до тихой холмистой улицы, над которой сплетали ветки старые, морщинистые платаны. В палисадниках щебетали птицы, из окон адвокатской усадьбы летели фортепианные гаммы, выбиваемые чьими-то прилежными пальчиками. Здесь, в сущности, можно было жить счастливо и без Лондона, хотя иногда он завидовал брату, так легко оторвавшемуся от родных берегов.
Ему пришлось самому открывать ворота: старый конюх, тугой на одно ухо, таскал мешки на заднем дворе. Ванесса сидела на веранде с книжкой. Охота же ей торчать тут в такую погоду, подумал Джеффри с неудовольствием; целыми днями взаперти: то в мастерской, то дома. А ведь в детстве ее невозможно было удержать на месте – тут же ускользала, словно угорь; и потом, в первые годы их жизни здесь, она часто ездила в поля, чтобы рисовать. До сих пор стоит перед глазами картинка: подпрыгивающий на кочках велосипед, маленький этюдник, привязанный к багажнику, упрямая, несгибаемая спина и летящий подол белого платья. Тетка твердила, что это возмутительно; отец раздумывал, не согласиться ли все-таки на художественную школу при Национальной галерее. А сам он считал этот образ, исчезающий вдали, вызовом смерти – ни больше, ни меньше.
– Хочешь, погуляем перед ужином? – спросил он, взойдя на веранду.
– Не знаю, – безразлично ответила Ванесса. – Может быть.
Был ранний субботний вечер, но дом казался необитаемым, как в будни; лишь в дальнем, кухонном его конце угадывалась жизнь. Насвистывая, чтобы разогнать тишину, Джеффри поднялся в свою комнату. Там, к его удивлению, обнаружился Эдвин: он сидел за столом, обложившись книгами, и что-то строчил в тетрадке.
– Перестань свистеть, – раздраженно сказал он. – Ты мне мешаешь.
