– По какому поводу такой сюрприз?
– Да просто.
– Нет, все-таки? – Она обводила глазами квартиру. Она не радовалась, а тревожилась. Ей и правда было неспокойно.
– Сегодня четвертое, – намекнул я. – Отдохни, я сварю картошку на ужин.
– А что? Какое-то событие?
– Мам, ну мы оба взрослые люди. Сегодня четвертое.
Мама так и не показала, что поняла. Пугливо вглядывалась мне в глаза, спрашивала, что случилось.
С моей первой любовью можно было не предохраняться. Девушка сказала, что детей быть не может. Где-то там у нее был какой-то загиб, в общем – всего один шанс на миллион. Я точно не понял, просто поверил, доверие необходимо в таких делах.
Любовь и молодость моментально распрямили загиб, и нам вскоре выпал тот самый шанс.
В одно солнечное утро я взял отгул и отвез ее в роддом, вернулся домой. Разогрел суп, попытался волноваться, но быстро отвлекся на книгу. Юрий Сбитнев описывал, как ехал на оленях по замерзшей реке вместе с последним шаманом из эвенкийского рода Почогир. Мороз был страшенный. Когда Сбитнев проваливался в забытье и начинало казаться, что он очутился в земле Дулю, олени останавливались и старый шаман Ганалчи тормошил его, растирал, приводил в чувство.
Я всегда легко проваливался в забытье безо всякого мороза. Поэтому мне ничего не стоило очутиться на замерзшей реке вместе с Ганалчи и с Юрием Сбитневым.
Позвонила мама:
– Как дела в роддоме?
– Не знаю, – ответил я.
– А ты не звонил?
До этого я не додумался. Через пять минут выяснилось, что девочка уже родилась, уже сколько-то весит и занимает в длину.
– Ты – моя дочка Тамарка, – говорю я важные для ребенка слова и ставлю девушку Динарочку немного в стороне от моих родственников.
Надо бы Тамарке позвонить. Сто лет уже не звонил.
Юля говорит поставить еще бабку. И деда, перед которым я когда-то плясал, деда большого, как Сартакпай. Ищу подходящие фигуры, хожу, вглядываюсь в глаза. Уже даже не стыдно участвовать в этом представлении – увлекся.
Бабка – деревенская девчонка, которую все детство таскал по стране ее отец, плотник, перебиваясь случайными заработками. Семь классов сельских школ, которые она иногда не успевала окончить до нового переезда. А потом на всю жизнь – красивая, запретная, сумасшедшая любовь, швырявшая ее то в Кремль на сталинские застолья, то в гладильный цех на швейную фабрику. И вот уже тридцать с лишним лет, похоронив деда, она продолжает любить в одиночку, встречаясь с ним во снах.
Дед, который одним росчерком красного или синего карандаша проводил русла рек, и по этим руслам текли материалы, товары и люди, оживляя огромного голема. Он вел под красными знаменами рабочих Путиловского завода в 1916 году, он шел в гору, пока голем рос и креп, он уцелел в скрежещущих страшных шестеренках холодного сердца. Обхитрил всех, обернулся соколом, пролетел, проскочил, выжил сам, сберег свою жену, детей и свою любовь, похоронил вождя, а потом, невредимый, ушел на пенсию. И еще воспоминания написал.
И другие деды не хуже – скакали, вертелись в мясорубке, на страшной карусели, которую сами и завертели, сражались друг с другом, любили, война их не убила, землетрясения не стерли, лагеря не сгноили. А потом вся эта героическая круговерть закончилась, лампочки погасли, и в лоток, вместе с мелочью сдачи, скромно выпал я.
Гляжу на себя со стороны – маленькая девчушка в мешковатых джинсах, с тощим хвостиком волос чуть косолапо стоит, уставясь в пол. Такой вид, словно стыдится чего-то. Хочется ей помочь, подставить сильное плечо или хотя бы освободить от этой роли, отпустить на свободу. Или уж добить, чтоб не мучилась.
