– Слушайте, – Юко стала читать с экрана телефона. – Финляндия: семнадцать недель декрета. Австралия: восемнадцать. Япония: четырнадцать. Америка: ноль.
Из колонок громко заиграла песня Билли Айдола «Мятежный вопль». Нэлл подняла палец и стала подпевать:
Она не любит рабства. Она не будет сидеть и просить. Но если мне одиноко, и я устал, Она уложит меня спать.
– Это идеальный гимн материнства. Наша боевая песнь.
Мы вместе бродили по тюремному двору, детка. Прошли сто тысяч миль для тебя. Ты плакала от боли, детка, а я вытирал твои слезы. Миллионы раз для тебя.
Нэлл заметила, что Уинни опять смотрит на телефон, который лежал у нее на коленях. Нэлл протянула руку, забрала телефон и положила на стол.
– Ну давай, давай потанцуем, – сказала она, встала и рывком поставила Уинни на ноги. – Поехали! Вот так!
Я бы все тебе отдал, а себе ничего не оставил, детка, лишь бы ты была со мной рядом.
Нэлл схватила Уинни за руку, песня играла все громче, все женщины за столом стали подпевать припеву:
В полночный час нам нужно еще, еще, еще! И наш мятежный крик: еще, еще, еще.
Нэлл рассмеялась, подняла стакан и крикнула:
– Долой патриархат!
Уинни улыбнулась, мягко высвободила свою руку и посмотрела вдаль, за Нэлл, за толпившихся людей. В этот момент вспышка чьей-то камеры на секунду осветила ее идеальные черты лица.
21:17
Колетт пришлось дважды выкрикнуть свой заказ в баре – виски со льдом. Она подумывала о том, не заказать ли двойной, бедра ее двигались в такт музыке. Бармен подвинул к ней стакан, она сделала большой глоток. Она уже много месяцев не ходила вот так выпить с друзьями, не мечтая вернуться к Поппи и не переживая о книге и грядущем дедлайне. Обычно в это время она сидела в кровати с ноутбуком (комната, которую она два года назад задумала как свой домашний кабинет, когда родители Чарли купили им эту квартиру, с тех пор превратилась в детскую). Она смотрела на пустую страницу, чувствуя себя обессиленной и ни на что не годной. «Как же я раньше писала?» – думала она. Она написала целую книгу – воспоминания Эммануэль Дюбуа, стареющей супермодели – за четыре месяца. Но с тех пор, как родилась Поппи, слова словно превратились в струйки воздуха, которые ее мозг не успевал ухватить.
Она отпила из стакана и почувствовала в горле приятное тепло от виски. Тут ее кто-то приобнял за талию. Она обернулась и увидела Одди.
– Привет, – сказал он. Она подвинулась, и он пристроился между ней и какой-то женщиной в соломенной ковбойской шляпе, которая всеми силами пыталась привлечь внимание бармена. – Какая же жарища.
– Ужасная. Выпьешь?
– Что, прости?
Она наклонилась к нему:
– Можно я куплю тебе выпить?
– Нет, спасибо. – Он указал наполовину полный стакан. – Я видел, как ты вошла. Подумал, подойду поздороваюсь, ну и еще здесь кондиционер.
Она улыбнулась и отвела взгляд. Они с Чарли вместе уже пятнадцать лет, казалось, что целую жизнь. Но Одди принадлежал к тому типу мужчин, который ее когда-то привлекал: молчалив, скромен и, наверное, на удивление хорош в постели. Нэлл была уверена, что он гей («Я сама слышала, он сказал “партнер”!»). Но Колетт так не думала. Она наблюдала за ним в эти несколько недель, с тех пор как он впервые пришел на встречу «Майских матерей» вместе с Уинни. По тому, как Одди иногда смотрел на Уинни или дотрагивался до ее руки, по тому, как он с ней говорил, Колетт могла заключить, что он, без сомнения, не гей.
