Перед воздействием моря и воздуха не устоит никакой, даже мрачно настроенный человек. Я покорился им: не спрашивал ничего, ни о себе, ни о других, не искал ничего, не размышлял ни о чем и в полудреме отдался качанию лодки, воображая, будто лежу в челне Харона. Пить из чаши забвения так сладостно…
Веселый лодочник охотно поговорил бы со мною, но я был очень немногословен.
Показывая пальцем то направо, то налево на какой-нибудь синеющий вдали остров, он обращал на него мое внимание, но я бросал туда лишь беглый взгляд и вновь возвращался к своим мечтам.
Наконец, когда он указал на немые вершины вдали, объявив, что мы скоро пристанем к Калаврии, я стал внимательней и душа моя покорилась чудесной силе, игравшей мною так бережно, ласково и загадочно. Радуясь и изумляясь, я пристально вглядывался в таинственную даль; легкий трепет пронизал мое сердце, а рука сама собой торопливо и дружески коснулась плеча лодочника.
– Как, это Калаврия?
И, когда он в ответ только посмотрел на меня, я от радости просто растерялся. С необыкновенной нежностью я приветствовал встречавшего меня друга. Меня томила сладостная тревога».[74]
Что общего между приведенными отрывками из текстов разных авторов? Море, чистое небо, полдень. Игра света и тени. Необходимо не просто пережить нечто подобное, но и увидеть, распознать в этих мгновениях всю полноту и неисчерпаемость жизни.
Кто не испытал ничего подобного и не увидел в этом высшего момента, пика всего существования, тот никогда не будет в состоянии постичь всю глубину учения о вечном возвращении. Сколько бы ни рассуждали о возможности или невозможности повторения всего существующего, какие бы математические, физические и метафизические доказательства или опровержения ни приводили, – все это бьет мимо цели, поскольку не дает ответа на главный вопрос, поставленный Фридрихом Ницше: «вопрос, сопровождающий все и вся: “хочешь ли ты этого еще раз, и еще бесчисленное количество раз?”». Пушкину была известна эта воля к вечному возвращению: «Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему? и проч.».[75]
В «Тавриде» после долгих исканий и блужданий, наконец, достигается этот момент высшего утверждения:
Ты вновь со мною, наслажденье;
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я;
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Я снова посещаю вас,
Пью жадно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья.
………………………………………….
Достигнуто примирение со всем существующим, источник высшего наслаждения найден не в трансценденции, но здесь, в этом мире и в этой жизни. Однако это не позиция гедониста, растворяющегося в чувственных удовольствиях. Проблема ведь не в том, чтобы просто отвергнуть трансценденцию, религию и метафизику и отдаться на произвол текущего момента и случайных влечений. Подобное однозначное предпочтение преходящего вечному в конечном итоге должно будет отбросить нас назад к мраку Ничто, к тому состоянию, которое было представлено в начале стихотворения. Все конечное гибнет, исчезает, переходит в небытие, обращается в Ничто, следовательно, остается либо погрузиться в бездну отчаяния и ужаса, либо принять утешения потустороннего – то есть заново проделать уже пройденный путь. Настоящее освобождение предполагает способность найти вечное в преходящем, возвысить конечное, временное и становящееся до вечного, устранив тем самым разрыв между имманентным и трансцендентным.
