Итак, о «Таньке».
Познакомились мы в студенческую пору – в К…ском университете. Поумнели ли мы за пять лет учебы, для нашей повести значения не имеет, отмечу лишь один попутный результат: за месяц до того дня, когда нам вручили дипломы и темно – синие университетские ромбики с золотым гербом посередине, в районном загсе нам с Танькой выписали еще один документ – «Свидетельство о браке».
До сих пор убежден, что подтверждавшийся этим документом поступок мы совершили вовремя.
Обычно как возникают семьи? Он встречает – часто случайно – ее, какие – то детали в ее внешности пробуждают некий приятный трепет в молодом и неопытном сердце, на другой день, если трепет усиливается, начинается игра… Прозаично? Можно стихами: «Ах, обмануть меня нетрудно! Я сам обманываться рад!»… И только через годы (иногда месяцы), когда оба сердца уже бьются ровнее, глаза и у него, и у нее не затуманены безрассудным волнением, а ум трезвеет, супруги начинают по достоинству оценивать друг друга. И в это время, к сожалению, возможны не только приятные оценки.
Студенческим семьям, убежден, реже других свойственны подобные переживания. За пять лет молодые люди хорошо разберутся в самом труднодоступном – духовном мире друг друга, и к тому дню, когда они пойдут в загс, они уже твердо будут знать, что любят друг друга не только телом, а и душой – у них будут общие интересы, общее понимание жизни, им уже не придется спорить по поводу того, что по – настоящему должно волновать человека и чем должен жить человек. И, поженившись, супруги надолго сохранят привычку звать друг друга так, как звали на первом курсе.
Когда я слышу «Татьяна Ивановна», жена отдаляется от меня, отчуждается, уплывает в общую толпу, я начинаю думать о ней, как думаю обо всех, начинаю вспоминать то, что вспоминать мне не хочется. В такие минуты у Таньки, увы, уже и проседь в волосах, и талия излишне уширена, и утреннюю зарядку она делает только убоявшись моих обличений. В последнее время с некоторой тревогой я думаю и о деле, которому жена с излишним, как мне кажется, энтузиазмом отдается сейчас. Мне почему – то делается неловко, когда я слышу, как она (эстет! специалист по балканской литературе; знаток «романтического интимизма» и «абстрактного интеллектуализма»!) торгуется, например, с известным пока только в московских подземных переходах длинноволосым живописцем:
– Сколько, Юра, стоит ваша картина?
– Я, Татьяна Ивановна, хотел бы получить тысячу рублей.
– Могу объявить, что она стоит и две тысячи, только кто за нее даст такие деньги?
– Ну, давайте, Татьяна Ивановна, объявим: пятьсот…
Не люблю я слышать «Татьяна Ивановна»!
Вот когда я говорю (конечно, не при малознакомых людях, а в домашней обстановке) «Танька», я забываю о пополневшей фигуре, не замечаю ни огорчительных следов времени на лице жены, ни некоторой подпорченности Танькиного характера (думаю, что в последнем случае немалую роль сыграли те самые «огорчительные следы», которые я‑то не замечаю, а сама Танька, вздыхая, подолгу ретуширует их перед зеркалом). С «Танькой» со мною рядом – прежняя юная студенточка в ситцевом платьице и с модной короткой стрижкой, в чьих голубых глазах я уже к четвертому курсу разглядел тот омут, в который мне отчаянно захотелось прыгнуть.
Так что пусть в повести будет «Танька», не лишайте меня приятных иллюзий.
4
На московских улицах «Форд» фыркал и сердито урчал – ему, наверно, не нравились небольшая скорость и частые остановки у светофоров; вспоминалась стремительная жизнь с ветерком на широких, как стадионы, европейских автобанах.
