Едва стемнело, к заброшенному кладбищу подъехала повозка. В кронах деревьев зашевелились дремавшие вполглаза вороны. Лошадь испуганно всхрапывала и пятилась. Телега раскачивалась и жалобно скрипела. Её деревянные инквизиторские колёса хранили печать четвертований. Возница и трое сопровождающих заметно нервничали. Воровато пригибаясь, снесли неструганый гробик в неприметную на отшибе могилу и поспешно ретировались.
– Куда катится человечество? – кряхтел горбатый уборщик, ссыпая в яму чешуйки бесплодной земли.
Невидимое облако пыли оседало на выцветших ресницах, першило в горле, саднило в груди. Погост имел дурную славу. На нём хоронили разбойников, самоубийц и прочих вероотступников.
Выровнял по краям, утоптал плоскими подошвами. Отложив ненужный инструмент, старик, надрываясь и поминутно отплёвываясь, водрузил по центру могилы обломок базальтовый скалы: теперь никуда не денется.
Под покровом ночи к захоронению потянулись люди. Шли молча. По отдельности и небольшими группками, избегая смотреть друг другу в глаза.
К утру перебывали почти все…
Старик отряхнулся и присел за столик.
– Я тебя там не видел.
Седой мужчина постучал изгрызенным карандашом по пустому бокалу.
– А мы с покойницей и не расставались. Правда, Кончита?
Бандерша ловко откусила кончик новой сигары единственным жёлтым зубом.
– Золотая девка! Мертвечину жрать не стала бы.
Бармен принёс напитки – Margarita для писателя, El desierto для старика.
– Жить захочешь, съешь, – уборщик ещё больше сгорбился.
– Возможно. Главное, чтобы не вошло в привычку, – седой покосился в сторону королевского грифа.
Птица нахохлилась и сделала вид, что упрёк к ней не относится. Она была голодна: надежда на кладбищенский пир не оправдалась. Стервятник замер на краешке стола и затаился.
Последними к заживо похороненной притащились проститься нерукопожатные родственники: надменность, высокомерие, кичливость, чванство, тщеславие, спесь.
Гордость расправила затёкшие плечи. Камень покачнулся, но устоял.
В этот раз устоял.
Омертвевшая армия маиса гибла стоя: невызревшие початки стыдливо прятали в желтушных стеблях худые мальчишеские лица, покрытые угрями несостоявшейся зрелости. Суховей иногда шевелил руки-плети, и тогда выжженный город накрывала беспробудная тоска. Она просачивалась в закрытые наглухо ставни и души.
Мотыга высекала искры из покрытой струпьями земли.
– Куда катится человечество? – кряхтел горбатый уборщик, силясь пересадить чудом сохранившийся за фасадом сгоревшего костёла росток.
– Нет, не будет толку. Засолена утроба. Мертва. Слишком много пролито слёз.
Подходя к столику, мексиканец с хрустом давил босыми ногами тучи мумифицированных мух, так и не нашедших спасение под крышей бара.
– Чему ты улыбаешься?
Седой мужчина перестал вертеть изгрызенный карандаш.
– Рыдать – значит признать поражение. Правда, Кончита?
Хозяйка борделя отложила в сторону вязание, выпустила колечки дыма, глубоко затянулась чудовищно толстой сигарой и растянула в беззубом оскале ярко крашенные потрескавшиеся губы.
– Сукин ты сын, амиго!
Писатель поманил королевского грифа. Обессилившая от голода птица с благодарностью приняла кусок чёрствой лепёшки.
