Щуплый Воробей был очень рад, что с ним пойдет статный и осанистый подьячий. И они двинулись потихоньку, несуетливо, беседуя о приказных делах. Воробей в порядке благодарности взялся нести небольшой слюдяной фонарь.
Фонарь был делом необходимым – не для того лишь, чтобы, споткнувшись о колдобину, ноги не переломать, а еще для того, чтобы решеточные сторожа видели: идет человек ведомый, лица не прячет, можно пропустить. А кто без огня – того имать и в тюрьму препровождать, потому – вряд ли что хорошее ночью затеял. Попадались и такие, что пытались зажечь богатый двор, чтобы в суматохе добром поживиться.
Зимняя ночь на Москве была тиха, только дальняя перекличка сторожевых стрельцов на кремлевских башнях эту тишину нарушала. Да время от времени кричали десятские: совершая положенный обход по своей улице, вспугнули вора или даже просто молодца, что тайно пробирался к зазнобе.
Двор Воробья был совсем рядом, когда случилось неожиданное.
– Иван Андреич, слышь-ка? – вдруг прервал толкующего о ростокинских налетчиках подьячего Воробей. – Бежит кто-то?
– Да, от реки.
– Самое время бегать.
– Да уж…
Скрип быстрых ног по снегу приближался.
– Парнишка, что ли?
– Кажись, за ним гонятся.
– Что ж молчит? Десятских надобно кликать.
Десятские недавно голос подали – были не так чтоб совсем рядом, но и недалеко, там, где уже более десяти лет все строили, строили, да никак не могли достроить каменный собор – сказывали, быть ему Зачатьевским.
Из темного переулка вынырнул невысокий беглец, метнулся влево – да и налетел на Деревнина, да и прижался, словно бы с великого перепуга. Преследователи перешли на шаг – должно, заметили двух хорошо освещенных фонарем мужчин.
Сабли с собой Деревнин не таскал, а вот хороший турецкий нож на поясе был, да за голенищем – как водится, ножик-засапожник. Данило также не ходил безоружный.
– Эй, кто там шалит?! – грозно крикнул Деревнин. – Пошли вон, не то десятских кликну, за стрелецким караулом пошлю!
Незримая погоня остановилась.
– Иван Андреич, они так просто не уйдут, они затаились, – сказал Воробей. – Ну-ка, глянь-ка, кого нам Бог послал…
Он осветил лицо беглеца.
– Ох ты! Девка!
Для этого и фонарь не требовался – беглец благоухал розовым маслом.
– Девка, – подтвердил Деревнин. – Ты чья такова? Отчего по ночам носишься, как угорелая?
Ответа не было.
– Нерусская, – сказал Воробей. – Гляди ты, совсем с перепугу онемела. Из Татарской слободы, что ли, сбежала?
– Отсюда до Татарской слободы версты полторы, не меньше. И как бы она проскочила мимо решеток?
– Там тоже на ночь ставят решетки?
– Ставят… И сторожа при них стоят… – Деревнин заглянул девке в лицо, она отвернулась и прикрылась ладошкой. – А вроде бы татарка…
– Косы черные. Да скажи хоть слово! – потребовал Воробей.
Девка молчала.
– Син кем? Сине ничек чакырырга? – Воробей перешел на татарскую речь.
Ответа не было.
– Син татарча?
– Или насмерть перепугана, или не татарка, – сказал Деревнин. – Оставлять ее на улице нельзя.
– Сам вижу.
– Вот что – ты ее к себе возьми, переночует в подклете, утром выпустишь.
Воробей нахмурился, но слово подьячего – закон; вот так-то ослушаешься, а он запомнит и потом найдет способ тебя прищучить.
– Минем белен барыйк, – сказал девке Воробей. – Не разумеет! Ну, Господи прости, Аллах акбар!
– Аллах акбар, – повторила девка. – Сен мусумансын ба?
– Мусумансын, – согласился Воробей. – Что делать, приходится врать. Пойдем, голубушка, у нас ты будешь безопасна.
