– Ах, ты… – ошалело пролаял Бербезиль и потянул из ножен широкий длинный нож.
Кочевник опомнился, поднырнул под лезвие, ударил рябого в правый бок, и снизу – в подбородок. Бербезиль, хоть и был изрядно тяжелее, закинулся назад и рухнул, как трухлявое дерево. Кочевник уложил еще двоих, почти брезгливо – что за мешки с навозом! – и резко обернулся, услышав позади тонкий, словно птичий, полный отчаяния, вскрик.
Лунная дева, поднявшись на цыпочки, удерживала за кадык последнего оставшегося на ногах.
– Дзэттай ни… юрррррусссссанай! – рычала, шипела она, и глаза ее во тьме сверкали как у дикого зверя.
Один рукав чудесного ее одеяния, скомканный, валялся на земле. Видно, тот бедолага, промахнувшись, отсек его в драке ножом.
– Не надо, – тихо сказал Кочевник. Слов он не понимал. Но и так все было ясно, – Пусть бежит.
Удивленно взглянула на него лунная дева, но ослабила хватку и тонкие белые пальцы разжались. Незадачливый головорез, кашляя и отплевываясь, бросился бежать.
Дева встала перед Кочевником. Маленькая – даже по сравнению с ним. Очень маленькая она была и очень красивая! Спросила:
– Цел?
Кочевник неловко поклонился:
– В этом не было нужды, дивная госпожа моя, – невесть зачем подражая учтивому Трактирщику, сказал он. – Но спасибо. Я цел.
В сиянии ее глаз можно табун охранять, в сиянии глаз ее можно узор вышивать, – так он подумал и лишь мгновение спустя сообразил – это просто луна показалась снова меж облаками.
– Могу я спросить, дивная госпожа моя, – с затаенной надеждой проговорил Кочевник, – умеешь ли ты обращаться в бобра?
– В бобра?! – голос у нее был высокий, чистый, как звон серебряных колокольчиков, как песня стального клинка. Она прикрыла лицо уцелевшим рукавом, сдерживая смех. – Да почему же, скажи на милость, в бобра? Чем тебя привлекают грубые эти создания?
Кочевник покраснел, отвел глаза от девицы, не зная, куда девать себя со стыда.
Конечно, она не умеет обращаться в бобра. Да и зачем бы такой красавице это делать? Ладно бы еще в журавля или в лебедь, что дивной, чистой белизной своей поражает взоры. Но в бобра?!
Нечего было и спрашивать.
Однако на мгновение Кочевнику показалось, что сердце его дрогнуло, как тонкая веточка в руках лозоходца, безошибочно указывая на эту девицу, как на суженую ему.
Прежде никогда подобного не случалось, а ведь он (пусть и не своею волею) объездил весь свет, жен и девиц повидал без числа и всегда был уверен, что ему подойдет любая, лишь бы веселая да работящая.
Но ни разу еще сердце его не рвалось так, не билось, будто заяц в силке. Он, пожалуй, ни разу доселе и не думал о своем сердце. И не вспоминал даже, что сердце есть у него.
Кочевник потупился и натолкнулся взглядом на отрезанный рукав алого шелка, чуть поблескивавший в лунном свете, как сброшенная змеиная кожа.
Поднял, отряхнул, бережно расправил в руках. Шелк холодил, нежил пальцы. Не ко времени вспомнил Кочевник того хитрого охотника, что прибрал лебяжью одежу, и зачем-то быстро сунул рукав за пазуху.
Сам не свой от смущения, он завертел головой в по-искахХан-Гароди. С ней было все же как-то спокойнее.
– Здесь я, – окликнула его Птица. Она сидела, нахохлившись, на полуразрушенной каменной оградке, окружавшей бумажный дом, и смотрела на Кочевника странным, слишком пристальным и даже где-то сердитым взором, будто хотела проглядеть его насквозь.
«Вот опять сейчас заведет про манеры, – подумал он с тоскою. – А то и отчитает еще, что девушку в драку втянул…»
