На самом деле поиски таких аналогий безусловно важны – не для качественного сравнения разных ветвей русской литературы, а для определения общих социокультурных механизмов, действовавших на исходе широко понимаемого Серебряного века.
Лет десять назад мне (и не мне одному, кажется) казалось, что Поплавскому в известном смысле «параллелен» Вагинов. Соблазн сопоставления усиливался, между прочим, близостью дат рождения (1899 и 1903) и смерти (1934 и 1935). Что на самом деле объединяет этих поэтов? Иррационализм? Мотив инфантильной порочности на закате великой культуры? Интонационные ходы?
Более всего похож на Поплавского совсем ранний Вагинов, Вагинов «Путешествия в Хаос», друг полуграфоманов Смирненских:
Арап! Сдавай скорее карты!
Нам каждому приходится ночной кусок,
Заря уже давно в окне покашливает
И выставляет солнечный сосок.
Сосите, мол, и уходите в камни
Вы что-то засиделись за столом,
И, в погремушках вся, Мария в ресторане
О сумасшедшем сыне думает своем.
Зрелый Вагинов несравнимо более «культурен» – то есть прежде всего эстетически чуток; он в гораздо большей степени контролирует и смысловую, и ритмическую, и интонационную сторону стиха. Плюс – тончайший стилистический юмор, сделавший в его случае возможным пребывание (пусть кратковременное) в ОБЭРИУ.
Поплавский серьезен. Он самозабвенен в своем «графоманстве», иногда почти гениальном:
Безвозмездно летел на коне
Жесткий свист соловьиных прелюдий.
А вот это если на кого из обэриутов похоже, то не на Вагинова, а на Олейникова (но это Олейников без всякого «двойного дна», то есть не Олейников собственно, а его «лирический герой», объект его игры):
Слепил прохожих
Зеленый газ.
Была похожа
Она на вас…
…Средь сальных фраков
И кутерьмы
Над блюдом раков
Сидели мы.
Но – на самом деле – был в подсоветской России один поэт, на Поплавского действительно местами очень похожий: Александр Ривин.
Это можно объяснить очень по-разному – в том числе и тем, что именно этот поэт прочитал (со стандартным опозданием на десятилетие) французских сюрреалистов (обэриуты читали дадаистов, а о сюрреалистах, видимо, знали понаслышке от Виктора Сержа – французским никто из них, по стечению обстоятельств, не владел). Облик poète maudit также явно опирался в этом случае на оригинальные источники.
В любом случае – вот пример редчайшего интонационного совпадения:
Это было под черным платаном,
на аллее, где жабы поют,
там застыл Купидон великаном,
там зеленый и черный уют,
Там лежала в рассыпанных косах
золотистая харя лица,
и в глазах удивленно-раскосых
колотились два черных кольца,
А потом они стукнулись дружно
и запали под веко, в белки.
Ничего им на свете не нужно,
ни любви, ни стихов у реки…
Большая традиция Серебряного века, которая благородно чахла и тихо умирала у поэтов парижской ноты, у Поплавского разлетелась на ошметки, разорвалась, и из ошметков собирал он свою дикую музыку. Так же – на ошметки – все безвозвратно разлетелось в Совдепии, по крайней мере для родившихся позже примерно 1912 года, и Алик дэр мишигенэр, безрукий кошколов, который и не хотел идти, и не годился в советские портные, сшивавшие обрывки ткани по-своему, на государственный манекен, с ними же, с этими ошметками, и имел дело.
Плюс – похожая отчужденность по отношению к русскому литературному языку, выражавшаяся, например, в рассогласованности глагольных времен. Очень странная в обоих случаях: Ривин скорее играл в «местечковость», он вырос и учился в больших русскоговорящих городах, а Париж был не тем местом, где Поплавский мог легко подзабыть родную речь. И тем не менее.
