Сейчас мне хотелось только одного – бросить трубку, и я с трудом сдерживался.
Аля неверно истолковала молчание:
– Нечего сказать?
– Приеду, и мы поговорим.
– О нет. У меня дела. Буду… когда буду. Тем более, мы всё равно не едем сегодня за город. И завтра не едем, что уж.
– Ты знаешь, почему.
– Мне от этого должно стать легче?
– Дождись меня, пожалуйста. Нам надо поговорить, – я сжал виски руками: подруга просто невыносима.
– Так привык, что весь мир к твоим услугам? Захотел – не пришёл ночевать. А теперь хочешь поговорить, и я должна отменить планы?
– Я попросил. А ты поступай как хочешь.
Прервал звонок и увидел в зеркале заднего вида, как водитель покачал головой и одними губами прошептал: «Стервы».
Али дома не оказалось, хотя я надеялся, что она меня дождётся. Что же, поговорим вечером. Я обошёл квартиру, в каждой комнате пытаясь призвать Блонди, но ничего не добился. Зато на кухне обнаружилась матовая кружка, стоявшая как ни в чём не бывало на полочке. Я пристроил рядом с ней соседку-близняшку.
Ещё раз принял душ, частично из-за коварной жары, спозаранку захватившей город, частично из стремления смыть с себя грязь и ужас, которые продолжали тянуть ко мне загребущие лапы. И самое страшное, что эта на голову свалившаяся хтонь прекрасно ладила с тьмой, снова поднявшейся со дна моей души.
Я переоделся и вышел из дома, без плана действий, без единой мысли в голове.
Часто в детстве ловил себя на мысли, что мир нереален. Невероятные декорации, расставленные вокруг неведомым шутником с безупречным вкусом, рассыпающееся в руках на голубой, багряный, серый и чёрный цвета небо, пронзительно-изумрудная листва, её мучительно-печальный и свежий запах после дождя, вкус карамели и прохладной воды, ватные хлопья тумана – всё это казалось избыточно прекрасным, прорисованным миражом, вещим сном.
Взгляд упирался в горизонт, упорно напоминающий раскрашенную картонку, дойти до которой нет никакой возможности: тот, кто зачем-то ограничивает наш мир, отодвигается ровно настолько, насколько я могу подойти.
Я привыкал к этому миру, забывал о его странностях, безмятежно отдаваясь играм, заботам, рутинной повседневности, но время от времени кто-то невидимый толкал меня в плечо, подмигивал и шептал: «Очнись, посмотри вокруг».
Тогда я пристально, до боли в глазах, всматривался в окружающий мир, пока он не начинал расползаться в стороны радужными пятнами. Затем долго, до тошнотворного головокружения точно также вглядывался в глубину души, высматривая там своё «я» или что-то хотя бы отдалённо его напоминающее. Пытался соотнести увиденное с телом, мыслями, эмоциями и ощущениями. И снова терпел неудачу: вопросов и необъяснимых странностей всякий раз оказывалось больше.
Чаще всего мир «подмигивал» мне, когда сам слегка спотыкался о порог: ностальгически долго тянул с закатом или слишком восторженно быстро выкатывал рассвет. Но самым странным и загадочным временем оставались сумерки. Они рисовали на лицах большинства людей задумчивую печаль, окунали предметы в дымку, которая делала их неузнаваемыми, наполняли сердца томлением и негой.
Раньше я ошибочно принимал эти чувства за желание близости и любви, а потому нещадно давил в себе эти проявления. Теперь же знаю, что во мне поднимала голову магия, которая начинала раскрашивать мир широкими мазками по своему усмотрению.
Я начинал видеть зыбкость и иллюзорность мира, его проплешины и изъяны, наблюдал, как порой рвётся ткань реальности, открывая другие миры, которые можно разрисовать по своему усмотрению.
