Так вот как я должен был измениться… стать мутантом… но зачем?
И я стал меняться. С каждым днём человеческие черты сменялись змеиными, не сразу, постепенно я утрачивал природный облик. Медленное перерождение сопровождалось болью и ломотой во всём теле. Самым мучительным было состояние смены кожи, когда на всей её воспалённой, приобретшей вдруг желтоватый оттенок поверхности стали появляться язвы, кровоточащие и слизистые, которые трансформировались в затвердевающие на глазах чешуйчатые струпья.
Я не мог выйти из дома – рассыпающиеся в муку кости не позволяли достичь порога и отворить дверь или позвать на помощь. Да и какой был в этом смысл? – любой, кто увидел бы меня таким, тотчас убежал бы прочь, а если и позвал кого, то только для того, чтобы забить чудовищного мутанта палками. Временами я лежал пластом на окровавленном полу, временами ползал, тело билось в лихорадке, переходя из озноба в жар… и так снова и снова.
Но более всего страшила утрата человеческой сути. Я впустил в себя зверя, как только умертвил ту змею, разорвал её на части, утратив контроль, поддавшись инстинкту. Рассудок человека пленили дикие потребности зверя, загнав разум в дальний угол.
Постепенная физическая трансформация шла своим чередом и была лишь делом времени. И когда она завершилась, я вышел из дома – то есть выполз оттуда ночью в поисках пищи.
Огромный, неестественных размеров и пропорций змей, способный совершить прыжок на высоту взрослой ели, могущий без труда проглотить крупного кролика, не говоря уже о любого вида грызунах, или даже при желании задушить человека… Змей ползал по лесу: охотился на всякую живность, не гнушаясь и рептилиями, убивал и ел, а потом опять убивал – разум змея жил только такими потребностями, духи леса в этот разум не проникали. А главное, зверь не думал об умершем сыне, у зверя не было сына… и его смерти тоже не было. Зверь уже не помнил, что был когда-то человеком.
Так продолжалось до тех пор, пока змея не поймали охотники и не доставили в железном ящике прямиком в Цитадель кудесничества, к тому самому жрецу Баме. В стенах крепости змей впустую источал яд, кусая прутья железной клетки, куда его поместили.
«Вот каким ты сделался, Сагда, – настоящим зверем, истинным мутантом. Жаль: Королева возлагала на тебя надежды, а ты их не оправдал. Ты же лекарь, учёный человек. И посмотри, во что ты превратился! Придётся отправить тебя в Яму к другим мутантам, где ты до конца своих дней будешь рвать людей на части на потеху публике…»
Изгибая кривой рот в злорадной ухмылке, жрец продолжал: «Как звали твоего сына? Чонга? Он, кажется, всё-таки умер. Может, и к лучшему. Большее благо умереть, чем видеть тебя таким».
Бама приговаривал, тихо усмехаясь и гремя склянками, общаясь с самим собой в полной уверенности, что змей его не слышит или не понимает. А змей тем временем, услыхав имя сына забытого человека, которым был когда-то, стал потихоньку воспринимать сказанное. Одновременно всё пережитое стало высвечиваться в пробудившемся разуме картинками, появлявшимися из потаённых уголков сознания одна за другой. Воспоминания возвращались в обратном порядке, и вместе с ними к этому существу – уже более не змéю – чудесным образом возвращался человеческий облик.
И когда жрец, закончив разговаривать со своими склянками, решил наконец удостоить зверя взглядом, стеклянные колбочки выпали из его костлявых рук и со звоном разлетелись вдребезги, разбившись о гранитные плиты пола.
