Иллюстратор - страница 9

Думая о спасении сына, я и не подозревал, что, согласившись на сделку, в обмен на жизнь Чонги продал свою собственную природу, а скрежет закрывающихся за мной ворот Цитадели возвещал о том, что я больше никогда не буду прежним.

Обратно ехали медленнее. То ли лошадь вконец обленилась и не желала прибавить ходу, то ли устал я и недостаточно её подгонял. Размышлять о поведении лошади я не стал, меня переполняла радость: как только мы покинули Цитадель кудесничества, самочувствие сына стало понемногу улучшаться. Онемение исчезало, посиневшие губы приобрели здоровый розоватый оттенок, появившийся румянец придал доселе бледному лицу свежесть, а на подходе к Проклятому лесу Чонга уже мог видеть и говорить. Он благодарил и снова просил прощения за случай в лесу.

Раскаяние ни в чём не повинного создания, искреннего и чистого сердцем, тронуло меня до глубины души; я мысленно дал себе зарок больше никогда не брать сына с собой, представлял, как буду беречь его, – пережив близость потери, я осознал его ценность для себя вдвойне. Но окончательно успокоиться, почувствовать, что угроза для жизни сына всё-таки миновала, я мог бы, только переступив порог родного дома, а для этого предстояло снова пересечь Проклятый лес, другого пути не было. Чувствуя, как Чонгу охватила дрожь при виде тёмно-зелёных раскидистых ветвей, похожих на гигантские руки великанов, готовых увлечь путника в густую, непроходимую чащу, я шепнул ему ласково: «Не бойся, сынок, ты следуешь этой тропой в последний раз». И невольно напророчил дурное, сам того не подозревая.

Чем ближе мы подъезжали к лесу, тем сильнее противилась лошадь. «Давай, мерзкая кобыла, вперёд! – подстёгивал я её. – Как некстати взбрело тебе в голову лениться!» И странно: когда я слезал с лошади, оставляя Чонгу лежать на её холке, она преспокойно шагала в сторону леса, но стоило мне вновь усесться на кобылку, она то застывала как вкопанная, то начинала брыкаться.

Вскоре мне её строптивость стала невмоготу – всякому терпению приходит конец. Тем более что ночь надвигалась неумолимо, обволакивая сгущающимися сумерками тайные покровы непролазной чащи. Кое-как оседлав строптивую кобылу, я с силой сжал ей бока сапогами, приказывая идти вперёд. Но вместо этого лошадь, поднявшись на дыбы, сбросила нас с Чонгой на землю и унеслась стремглав в Проклятый лес, предпочтя нашей компании встречу с духами ночи.

«Будь она проклята, туда ей и дорога», – подумал я. Чонга был цел, и это главное. Но теперь нам предстояло пройти через Проклятый лес пешком, чувствуя морозное дыхание приближающейся ночи.

И снова я понёс сына на руках. «Папа, – говорил Чонга, – я опять слышу голоса, они в моей голове, они шепчут, от них не отделаться!»

Не страх, а злость обуяла меня; я и сам бы хотел вновь услышать эти шелестящие голоса, открыться им, не трусить, как бывало раньше, а вступить в бой лицом к лицу с духами Проклятого леса. Я взывал к ним мысленно: «Вот он я, Сагда, – знахарь и охотник на змей! Сразимся в открытом бою! Вылезайте из своих нор и возьмите меня! Только отпустите сына! Не зовите его! Он ни в чём перед вами не виноват!»

Но Проклятый лес был глух, ничто не отвечало на мой призыв. Из нас двоих только Чонга своей непогрешимостью, своим светом приковывал внимание тёмных духов – вконец испорченный колдовством жрецов лекарь оказался им более не нужен. Я вдруг ощутил себя безлюдным, затерянным на краю света островом, к которому и небеса, и то, что под землёй, одинаково глухи, отрезанным от мира, где несчастных детей терзают могучие, злобные духи… А я одиноким странником бреду сквозь непролазные заросли с непосильной ношей на сердце, неведомо откуда наперёд зная, что мой путь ведёт к неминуемой потере.