Бама, как и все жрецы, был выбрит наголо и облачён в просторную красную хламиду; сквозь тонкую кожу лица просвечивали острые скулы, а костяшки длинных пальцев при каждом движении издавали неприятный хруст. Выражение его морщинистого лица было неопределённым: оно могло равно означать как сочувствие, так и презрение. Он принялся задавать разнообразные и нелепые, по моему разумению, вопросы обо мне, моём ремесле. Спросил также, единственный ли у меня сын. А тем временем Чонга, покинутый всеми, лежал на циновке, конечности его к тому моменту полностью онемели. С каждым ударом часов королевской башни его шансы на жизнь уменьшались, и с каждым ударом часов в такт ударам моего сердца нарастала гнетущая безысходность, подогреваемая нетерпением и раздражением.
Неторопливая, размеренная речь жреца казалась убивающе медленной – настолько, что я, потеряв остатки самообладания, пал ниц к полам его длинной одежды и, теребя красную ткань, стал молить с криком, надрывно: «Сжалься, любезный жрец! Если есть у тебя противоядие… Коли знаешь ты, как вывести дрянь из моего сына, просто дай мне средство, которое поможет! Не рви душу бесполезным словом! Открой же глаза свои и взгляни – мой сын вот-вот умрёт! Он и так едва дышит!»
«Пусти! – повелел жрец тем же бесстрастным тоном. – Мне придётся тебя оставить ненадолго». Но я не отпускал, крепко сжимая полы его хламиды. «Ты обезумел от горя! Пусти!» – Бама дёрнул на себя край одежды, стараясь освободиться, но безуспешно.
В этот момент дверь кельи слегка приоткрылась. Сначала показалась тонкая рука в чёрной перчатке, опирающаяся на дубовую трость, что отливала тёмно-красным оттенком. Потом в келью, тяжело ступая, прошаркала старуха, сгорбленная, с головы до ног в чёрном одеянии; лицо её облегало нечто похожее на кольчужную сетку тоже чёрного цвета, за которой видны были одни глаза.
«Да, – прошелестела старуха, – он обезумел от горя!» – и зашлась гортанным кашляющим смехом. И даже в шёпоте её, еле слышном, в столь неуместном и оттого диком и мерзко звучащем смехе безошибочно улавливались ноты вседозволенности, присущие лишь обладателям безграничной власти. Без сомнений, передо мной стояла сама Королева Фрея.
«Анима, – продолжила Королева так тихо, что почти невозможно было расслышать, но я тем не менее внимал каждому её слову, – анима… то, что люди давным-давно потеряли, есть истинное величие человека, его суть, основа… Здесь, в Цитадели кудесничества, с благословения Бальдра и под моей опекой жрецы научились зарождать аниму, сеять её, подобно семенам растений. Но семена эти, нежные и прихотливые, нуждаются в благодатной почве, коей прекрасно служат людские страдания, отчаяние, страх утраты близкого человека, лишения, сводящее с ума одиночество. Поэтому жрецы помогут тебе, страждущему, отчаявшемуся отцу на грани безумия».
Я замер в волнующем ожидании.
«Но и ты, – продолжала она, – должен будешь кое-что дать нам взамен».
«Всё что угодно, Королева!» – припав к её ногам, воскликнул я, мысленно ликуя в надежде на скорое спасение сына.
«Чонге дадут противоядие, и он будет жить. А цена… цена не важна», – так думал я.
Не удостоив меня взглядом, Королева Фрея обратилась к жрецу: «Позаботься о нём!»
Тот отвесил низкий поклон со сложенными у переносицы ладонями, как принято в знак особого уважения, и Королева направилась к выходу. Но неожиданно остановилась в дверях, обернулась, будто бы забыв о какой-то мелочи, и тихо, шёпотом, произнесла:
