– Антоныч, – спрашиваю я, – а нельзя сказать, зачем ты нас собираешь?
– Слава, вечером, вечером, – морщится он. – Мне нужно все обдумать…
Значит, что-то серьезное. Хотя мог бы мне и сейчас сказать.
Значит, у «вашего» дома, в одиннадцать… У «вашего» – потому что мы трое: Гриша, Гера и я уже почти двадцать пять лет живем в одном доме. Рядом с метро «Белорусская». Антоныч все свои сорок два года прожил на Факельном, но в силу того, что друзья его жили в нашем дворе, свободное время по молодости проводил у нас. Друзья разъехались, он сошелся с нами, и теперь это – «у вашего дома» звучало уже неестественно. Естественнее было бы ему переселиться в наш дом.
Жмем друг другу руки. У Антоныча стальное пожатие. В юные бестолковые годы он и Гриша увлекались самбо. Юные бестолковые минули, настали деловые и зрелые, но занятия глупого они не оставили. Три раза в неделю ходят в «Динамо», крутят друг друга, бьют о ковер и выворачивают руки. Для них это как секс – раз попробовав, остановиться не могут.
Я поднялся на лифте на седьмой этаж здания, торчащего посреди Фестивальной как остекленевший фаллос, вошел в свой офис и швырнул портфель на кресло.
Когда он падает и кресло начинает крутиться, я постоянно думаю об одном и том же. Так иногда бывает. При определенной цикличности жизни, однажды подумав о чем-то при каких-то обстоятельствах, потом думаешь об этом каждый раз, когда обстоятельства повторяются. Это изводит и бесит. Так вот когда портфель падает на кресло и оно поворачивается, я думаю о здании, в котором расположен мой офис. Когда я подхожу к этому дому, всегда одна и та же мысль посещает меня. Она западает мне в голову, но додумывать ее я продолжаю уже в кабинете: этот дом – не фрагмент ли скульптуры «Казанова», который Церетели хотел подарить Риму, да папа отказал? Вполне возможно, и теперь скульптура разобрана на органы и совершенно безвозмездно роздана мэрией округам. Кому глаз великого пакостника – уютное кафе, кому нога – для чертова колеса в парк. А нам достался огромный, с куполообразной крышей, хер. Если он когда-нибудь рухнет, он положит на всю Фестивальную.
В этой связи меня всегда немного нервирует, когда я следую на работу, а меня спрашивают, куда я иду. Еще хуже, когда спрашивают, откуда я иду. Первое время я просто не находил себе места, но вскоре чувства поостыли, и я смирился.
Я развернул ноутбук к себе. К девятнадцати часам я должен иметь уже достаточное представление о французской поэзии.
Забиваю в поисковик: «Артюр Рембо».
Передо мной на экране:
…Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг.
Какая прелесть. У меня способность мгновенно запоминать цвет, запах, вкус и стихи, если все это связано с женщиной. Будет что ненароком бросить за столом на предстоящем дне рождения, небрежно распустив галстук и глядя мимо зеленоглазой.
Жаль, нет телефона, только адрес. Я бы ей позвонил. А может, и хорошо, что нет. Как ожидание смерти хуже самой смерти, так и ожидание секса иногда лучше самого секса.
Я чувствую, как зеленоглазая, имени которой я до сих пор не знаю, разводит в стороны отвороты моей рубашки и прикладывается губами к моей шее.
– Менеджеры, гоу! – слышу я по громкоговорящей связи.
Секретарша босса Маша не умеет разговаривать на русском языке. Она поражена вирусом закордонного коммерческого сленга. Открытое пространство без перегородок с четырьмя несущими стенами для нее «опенспейс», если что-то в офисе испорчено, то для нее это «зафакаплено», отдел кадров она именует «эйчаром». При этом английского она не знает, но старается на нем разговаривать. Девочка-дурочка, пишущая машинка, подушка-пердушка, она только что пригласила нас в кабинеты начальников отделов.
