Я не голодный тигр. Я хочу дать Тебе себя. Влить себя – в Тебя; чтобы Ты, Ты насытилась мною; чтобы Ты зачала, понесла и родила. Пусть сочтены дни и моей крепости, и моей эскадры. Пусть я жду своей участи в белой, безмолвной гавани. Пусть мои адмиралы съехали на береговые квартиры. Флаг с изображеньем Солнца, то есть – Тебя, взвивается над моей Белой Горой, и Белый Волк воет, воет, подняв морду в зенит, воет прямо в небесный купол, воет по утопшему в ледяном озере Небесному Граду. Я натягиваю веревку сильнее, поднимая на морозе Твой флаг.
Повозка пришла – я вижу отсюда, издалека.
Тебя нет.
Еще один сверкающий день.
Еще один день сверкающей нестерпимо, ясной любви к Тебе.
Я скренился до кнехтов. Я запылал костром. Я не вообразил бы такого и в помрачении рассудка. Я требую выхода в море. В ледяные волны. Если броненосец не может стрелять по горе, он должен удалиться от берега и с пользой израсходовать снаряды.
– Мелхола, гляди. Этих двоих нынче в джонке нашли.
– Где?
– Их прибило к берегу неподалеку от Хэтатимаро. Гляди, какие тощие. Изголодались.
– Да уж, голодные. Без сознанья. Как еще продержались.
– Да, выжили. Счастлив их Бог.
– Как ты думаешь, кто они?
– Пес их знает. Должно быть, нищие.
– А если нищие, толку ли тогда с ними возиться?
– Совесть меня заест. Неси таз. Обмоем их. Влей ему в рот каплю сакэ.
– И ей тоже?
– Ей вставь в зубы кальян. Она быстрей очнется, если сделает пару-тройку хороших вдохов. Баб спиртное только усыпляет.
– Эй, мужик! На твоих ребрах можно играть, как на ксилофоне. Ну, давай, давай, глотай сакэ! Плюешь?! Не в нос?! Что башкой мотаешь?!
– Девка закашлялась. Живая.
– А память у них точно отшибло. Если не емши долго, память как отрезает. Потом она прорастает медленно, как трава. Эй ты, девчонка, как зовут тебя?!
– Не кричи ей в ухо, Вирсавия-сан, оглохнет!
– Мужик шевелится. Головой мотает. Давай, бери его за ноги, а я под мышки, оттащим от двери!
– Боишься, продует его?
– Кто войдет – упадет через него. Об кости его зацепится и растянется. Хватит глупые слова говорить! Лучше принеси два верблюжьих одеяла и две циновки! И Распятье им в изголовье.
– Почему ты решила, что они христиане?
– Ты остолопка. Не видишь, у них обоих крестики меж ключиц.
– Ой, и правда!
– Мелхола всегда говорит правду. А отца, что привез нас и бросил на этих клятых Островах, я бы убила.
– Ой, не говори так. Небо накажет тебя. – А его не накажет?! А этих злобных тварей, кто развязал Зимнюю Войну, не накажет?!
– Они оба дрожат, им холодно, знаешь что, неси-ка сюда еще мою шубку… положим их рядом, укроем их вместе, пусть спят… эй вы, люди, кончайте спать, в море отдохнули будь здоров, накачались на волнах в джонке…
– …спасибо, лодочка не дырявой оказалась…
Сенагон Фудзивара поблагодарил своих прислужниц, Вирсавию-сан и Мелхолу-сан, за добычу. Два живых иностранца, да еще русские – из страны, с коей Ямато вела кровопролитную и славную войну. Лежа на рисовых циновках, в бреду, они кричали нечто по-русски. Они протягивали руки друг другу, хватались друг за друга, вцеплялись друг другу в плечи, в одежду, ловили воздух ртами, как вытащенные из глубины рыбы. Фудзивара пожалел их. Когда они очухались и продрали глаза, он велел кормить их лучшими яствами. Повара расстарались. Через неделю скелеты приняли человеческий вид.
Русские люди были слишком слабы еще, чтобы передвигаться; они лежали на циновках, туманно глядели друг на друга. Сенагон велел разлучить мужчину с женщиной. У них не спрашивали их имен. Пришли воины в коротких красных кимоно, схватили мужчину, оттащили прочь. Плачущую женщину подняли с циновки, подхватили под локти, повели в покои наложниц Фудзивары.
