Империя и воля. Догнать самих себя - страница 29

Поразительно, что, начиная примерно с середины XVIII века и до событий 1917 года, у нас каждые 50 лет происходило удвоение населения. Причем в последние 50 лет перед 1917 годом у нас не увеличивались пахотные земли, не происходило значительной колонизации новых территорий, но рождаемость не падала. С точки зрения и мальтузианской, и структурно-демографической теорий, должно было происходить спонтанное ограничение рождаемости, однако, оно не происходило. Теоретики (тот же Нефедов) объясняют это только одним – росла урожайность. Крестьянам удавалось за счет роста урожайности прокормить своих детей, но прокормить их на уровне бедности, на грани близкой к нищете.

После отмены крепостного права большое количество крестьян пошло в отходники, часть пошла в пролетариат. Но в этих слоях, на мой взгляд, как раз накапливалась самая острая социальная агрессия – наряду с «природными» носителями революционной идеи (либеральными западниками, радикальными нигилистами и инородцами, отрицающими имперский уклад). Потому что, будучи оторванными от родного гнезда и оставаясь в сущности крестьянами, представители «новых слоев» не находили себе в этой жизни того оптимального места, которое в их культурной картине мира они должны были бы занимать. По свидетельству знатока крестьянской психологии А. Н. Энгельгардта, все бывшие крестьяне, ушедшие в наемные работники, даже преуспевшие при этом, считались в народе батраками или лакеями, и эта доля рассматривалась как несчастье, поскольку в ней видели утрату человеческого достоинства (свободный крестьянин, кормилец, который сам себя и других кормит, превращался в наймита, угождающего тому, кто ему платит). Раскрестьянивание порождало среду мощного социального дискомфорта.

Столыпинская реформа была попыткой разрубить узел накопившихся проблем. При этом испуганная 1905 годом, наша элита разрабатывала и гораздо более смелые планы аграрной реформы. В частности в высших кругах ходило предложение о том, чтобы вообще передать основной фонд помещичьих земель крестьянам. Несомненно, реализация такой идеи – фактически «черного передела» сверху – могла бы в принципе предотвратить 1917 год.

Столыпинская реформа – это было движение в ином направлении, пошли по так называемому «прусскому пути развития», была поставлена задача – постепенно уничтожить общину. Возникает вопрос, а почему встала такая задача? Ведь в русской консервативной и народнической традиции община считалась высшей формой социальной организации, залогом будущего счастливого развития. Об этом писали славянофил Хомяков, западник Кавелин, великий ученый Менделеев. И даже Карл Маркс в своем письме Засулич такую трактовку поддержал.

В общине верхи усмотрели угрозу существованию государственного строя по двум причинам. Во-первых, община воспроизводила старую демографическую ситуацию и побуждала крестьян рожать детей. По традиции, она выделяла молодым семьям землю по количеству едоков. В этом смысле община была источником демографического взрыва. А во-вторых, события 1905 года, когда впервые столь масштабно запылали помещичьи усадьбы по стране, показали, что сельский сход стал той формой самоорганизации, которая могла приговорить согласно принципу круговой поруки: всем участвовать в разграблении имения барина. И это были факты достаточно распространенные[30].

Не поэтому ли наши верхи захотели превратить деревню в буржуазную, атомизировать её, сделать более «правильной», более европейской, а излишки населения сбросить на Дальний Восток и в Сибирь? Столыпин не успел развить скорость и размах совей реформы – ему удалось лишь слегка сгладить тот бурный демографический рост в Центральной России, который объективно создавал питательную среду будущей Смуте.