Мои легкие уже горели, когда я проскакал вниз по лестнице к гладкому повороту дорожки, выложенной дробленым белым камнем. Я весь вспотел, синтетическая ткань костюма для бега прилипла к спине, волосы облепили худое лицо. Я почувствовал себя голым и грязным, когда из просвета в живой изгороди выскочил слуга наместницы в бело-голубой ливрее и перехватил меня в тени изогнутого дерева.
– Мастер Адриан, мы вас уже обыскались!
Я остановился так резко, что из-под каблуков полетели камни.
– В чем дело, мессир?
Слуга торопливо поклонился:
– Ваша мать, сир. Она вернулась, ваша милость, и требует, чтобы вы пришли в студию.
Я взглянул сначала на небо, а потом на часы наручного терминала.
– У меня есть время вымыться?
– Леди сказала, что это очень срочно, милорд. – Он покачал крупной головой с двойным подбородком и пригладил ладонями помятую ливрею, обтягивающую брюшко. – Она велела сразу привести вас к ней.
Покои матери располагались в отдельно стоящей вилле, построенной много позже летнего дворца. Около ста лет назад она была спроектирована специально для нужд матери, либреттистки и режиссера голографических опер. Я прошел следом за тучным слугой по глубокому тоннелю под холмом, мимо арборетума с черно-синими листьями деревьев и буйным изобилием бледной травы.
Сама вилла была навеяна более древней модой. Приверженцы этого стиля называли его преперегринизмом: четкие, строгие линии и прямые углы. Совсем не похоже на рококо с его завитками и орнаментами, в котором был сооружен летний дворец, и крайне далеко по цвету и материалам от тяжеловесной готики Обители Дьявола. Водный поток свободно и легко переливался из одного пруда с вездесущими карпами кои в другой. Четверо легионеров в кремовых доспехах с эмблемами дома Кефалосов на левых рукавах и имперскими солнцами на правых отсалютовали нам, и мы не мешкая зашли в дом.
Лилиана Кефалос-Марло стояла на голографической платформе среди призрачных фигур фехтовальщиков на дуэли, спиной ко мне, со световым пером в руке и энтоптическим моноклем в левом глазу. Голографический диск двадцати футов в диаметре был спарен с другим диском, висевшим под потолком, и в пространстве между ними создавалось трехмерное изображение. Стеклянная дальняя стена открывала внушительный вид на купол и изящные башни летнего дворца, а внутри студии словно бы помещалась зеленая лужайка с толпой зевак в исторических костюмах эпохи древних мушкетеров. Не успела мать приехать домой, как тут же взялась за работу. Я не знал, восхищаться ее одержимостью или проклинать за это. Как и у отца, у нее не было времени на своих детей.
Слуга поклонился, прищелкнув каблуками:
– Адриан Марло, ваша милость.
Мать повернулась ко мне и приподняла левую бровь, так что монокль выпал из глаза:
– Кого я вижу!
Она остановила раскачивающийся монокль и вложила в крохотный кармашек на лазурной блузке. Затем махнула лазерным пером, и туманное облако голограммы со щелчком исчезло, оставив ее в серой пустоте.
Я выпрямился и одернул беговую майку.
– Кого ты видишь? Да я здесь уже четыре дня. Ты хотя бы знаешь, что в конце недели я улетаю?
Быстрая улыбка мелькнула на фарфоровом лице матери.
– Да, да, знаю. Микал, ты можешь идти, – обернулась она к слуге.
Он поклонился и вышел, громко хлопнув дверью.
Мать улыбнулась и сказала, невольно пробуждая в памяти слова Гамлета:
– Вот мы одни.
