– Хм-м-м… – Талон кивнул. – Возможно, ты из Дивоков. Та же проклятая кровь течет в жилах нашего настоятеля. Отлично. С этого и начнем.
Я обернулся, и Халид кивнул мне с трибуны. От мысли, что я из одного с ним рода, у меня внутри снова все затрепетало.
Талон трижды ударил о плиты палкой. Заскрипел, смещаясь, промасленный камень, и в центре звезды открылся люк.
К нам на цоколе из темного гранита поднимался тот самый порченый, которого Серорук привез в монастырь из Лорсона. Его серая, покрытая пятнами кожа напоминала пустошь, рот – усеянную лезвиями яму. Он был прикован к полу серебряной цепью, от прикосновения которой шипела и дымилась его плоть. Взглянув в пустые глаза порченого, я будто снова перенесся в тот день, когда домой вернулась сестра.
Открылись и другие секции семиконечной звезды, и на цоколях из них поднялась свора бойцовых волкособов; их тоже крепко держали стальные цепи. Твари заходились бешеным лаем на порченого в центре звезды, но чудовище смотрело только на меня полными бесконечного голода глазами.
Талон поднес к моим губам серебряную трубку с длинным мундштуком.
– Затянись поглубже, – посоветовал он. – Как святая Мишон собрала кровь Спасителя с колеса и обернула грех его смертоубийства на благо святого Божьего промысла, так и мы оборачиваем на благо собственный грех. В величайших ужасах закаляются величайшие герои.
Все еще в нерешительности я посмотрел на наставника, затем на сестру Ифе. Она взглянула на меня ярко-голубыми глазами и прошептала из-за вуали те же слова, которые сказал мне Серорук:
– Внимай гимну.
Сердце колотилось, в животе гнездился страх, но если это испытание, то я не провалю его на глазах у люминариев Ордена. Серафим Талон вложил трубку мне в уста, чиркнул огнивом и велел вдохнуть дым – и поглубже.
Делая наброски у себя в книге, Жан-Франсуа глухо побормотал:
– Первая проба всегда самая сладкая. И самая темная.
– Как и обещал Серорук. – Габриэль кивнул. – Знал бы я тогда, что он имеет в виду, бросился бы наутек, назад к мама, в ее объятия, захлопнул бы дверь перед тьмой, обитающими в ней ужасами и людьми, ходящими на окованных серебром каблуках. Ибо в тот день Талон, дав мне затянуться чудесной отравой, ковал не героя. Он ковал цепь, которую мне было не разорвать.
Начиналась она в серебряных ладонях ангела. С тонкой струйки алого дыма, который тянулся у меня на языке. Внутри меня все будто налилось свинцом и в то же время стало легче перышка. Я полыхал, услышав первые нотки симфонии: светлой, как небеса, и красной, как кровь.
Внимай гимну, Львенок.
– Боже, – выдохнул я. – О пресвятой и благой Спаситель…
Не знаю, насколько я забылся, пока с боем пытался оседлать эту волну и, омытый кипящим багрянцем, собирал осколки чувств. Помню только звук, заставивший меня вынырнуть. Ему хватило силы и пронзительности, чтобы пробиться через ноты кровокрасной симфонии. Разбуженный, я слышал металлический звон.
Открыл глаза, и мое грохочущее сердце ушло в пятки.
Порченый несся прямо на меня.
