– Вы любите мою дочь? – прозвучало резко, как выстрел.
Бежецкий смешался. В лице господина Головнина уже не было той приветливости и сердечности, глаза смотрели холодно и оценивающе. Перед Александром стоял не радушный хозяин, отец любимой девушки и приятный собеседник. В один миг он превратился в человека, привыкшего требовать и повелевать.
– Да… Но…
– Извольте отвечать четко. Вы же военный человек.
– Да, я люблю Настю.
– Этого-то я и боялся, – после долгой паузы, в течение которой пожирал лицо гостя глазами, пробормотал Александр Михайлович.
Взгляд его внезапно потерял бритвенную остроту, глаза стали тоскливыми, словно у больной собаки. Он ссутулился, и Саша вновь поразился перемене: перед ним стоял усталый, пожилой человек, почти старик.
– Присаживайтесь, – указал он в кресло и уселся сам, не дожидаясь гостя. – Разговор будет долгим. Курите, – открыл он сигарный ящик, но вовремя спохватился: – Да, да, я помню…
Когда он подносил спичку к кончику тонкой сигары, руки у него заметно подрагивали.
– Понимаете, Александр, – произнес он, следя за струйкой дыма, – я совершенно разорен…
* * *
– Понимаете, Александр, – произнес господин Головин, следя за струйкой дыма, – я совершенно разорен…
Видя, что гость никак не отреагировал на его слова, он продолжил:
– Моя жена, мать Анастасии, очень больна. Вы знаете об этом?
– Да, Настя говорила мне, – пошевелился Саша в кресле. – Но какое это?..
– И вы знаете, чем она больна?
– Что-то с легкими… Настя сказала, что она на водах. В Карлсбаде, кажется.
– В Карлсбаде, – кивнул головой Головнин. – Но не на водах. Наши врачи диагностировали у нее энфизему[11], прописали консервативное лечение, но в Австрии… Короче говоря, у моей супруги рак легкого в крайней стадии. Необходима операция, однако только подготовка к ней и предыдущее лечение съели почти все мое состояние. Вы думаете: «А как же все это?..» – саркастически ответил Александр Михайлович на недоуменный взгляд Бежецкого, обводя рукой окружающую их обстановку. – Все это – тлен, суета, ерунда… Этого не хватит, чтобы оплатить и неделю содержания в Карлсбадской клинике. Да и вообще… Имение и дом заложены, я весь в долгах… И даже если я как-то выкарабкаюсь из ямы, то никак не смогу обеспечить дочери пристойное приданое.
– Но это неважно! Я…
– Какое у вас жалованье? – прищурился сквозь сигарный дым чиновник. – Вот то-то. И капиталом вы тоже похвастаться не можете. Бежецкие хоть и родовиты, но небогаты. Я наводил справки, молодой человек. А Настя привыкла ни в чем себе не отказывать.
– Я приложу все усилия!
– И сможете найти лишнюю сотню тысяч на лечение ее матери?
– Нет, но…
– К сожалению, не можете… И того образа жизни, к которому она привыкла, тоже не можете дать. Честная опрятная бедность не для моей Насти, сударь, не спорьте.
Александр Михайлович помолчал.
– Я принял решение, – снова начал он, и голос его звучал глухо, – выдать свою дочь замуж за барона Раушенбаха.
– Но он же старик! – воскликнул Саша и осекся: отец Насти был тоже не молод.
– Да, он давно вышел из юношеского возраста, – согласился Головнин. – Скажу больше: он всего лишь на двенадцать лет моложе меня… Но он состоятелен, если не сказать – богат, состоит в высоких чинах и близок ко двору. К тому же он вдовец, потому – опытен в семейной жизни…
Юноша во все глаза следил за лицом хозяина дома: ему казалось, что тот вот-вот улыбнется, похлопает его по плечу и скажет: «Ну полно, полно, молодой человек. Я просто пошутил…» Но тот продолжал:
