Иначе - страница 3

– Я не понимаю вас, Можайский. Вы врываетесь в мой кабинет, кроме того, имеете вольность говорить с человеком, который выше вас по должности и старше по возрасту, подобным тоном. Мне остаётся лишь узнать у вас следующее: вы в своём уме? – прошипел Михаил Валерьевич, – или, может быть, у вас лёгкая дезориентация в пространстве, и вы случайно перепутали двери? – вопреки ожиданиям самого Кострова, голос его звучал словно откуда-то снизу, из-под ног.

– Вы отнимаете у меня право оперировать пациентов, которых я вёл, подготовкой которых к операции, я занимался! Вы считаете это правильным? Какие цели вы преследуете, лишая меня возможности совершенствовать практические навыки или, может быть, вы не доверяете мне? Я прошу вас озвучить мне причину исключения моего имени из списка врачей, задействованных в плановых операциях, и если я не прав и ошибаюсь на ваш счёт – я искуплю свою вину перед вами за отнятое у вас время и проявленную мною в отношении вас бестактность.

– Вы правы, Иван Александрович. Спрашивать, интересоваться, помогать, когда требуется, то отойти в сторону и не мешать – всё это так и должно быть в коллективе. Так что – так, когда я сочту вас полезным в операционной – я вас уведомлю. А сейчас займитесь ставшими более привычными для вас обязанностями: идите в палату к больным. Мне же необходимо работать, времени на разговоры более не имею… Прошу извинить!

В тот день Иван чувствовал себя почти что стёртым и размазанным по листу бумаги, вокруг него всё было таким же зыбучим и глухим. Будущее вдруг оказалось вымышленным, несуществующим светом, хоть он и пытался отыскать в нём что-то другое, новое, до того незамеченное, то, что способно было вытащить его из засасывавшего его болота, но, не без тревоги, всё глубже уходил в себя. Хоть он и переживал одновременно несколько вариаций своей жизни, думая выбрать одну из них, хоть и пытался разрешить себе продолжить начатое – ничего не выходило. Он стремительно летел в бездну неизвестности, которую до сих пор презирал и считал человеческой слабостью. Способность верить себе, не отвлекаясь на порядки и законы общества, двигаться вперёд и не уступать возникающим на пути желаниям, была в нём похоронена, и он стал оседать – медленно – проживая настоящее, пуская корни в почву под собой. Из разговора с Костровым, он неожиданно понял, что тот оценивал качество работы числом поступивших за сутки больных: работа есть всегда. Михаил Валерьевич перемещал их с койки на койку, перекладывал силами санитаров на каталку, возил по коридорам, обследовал, оперировал и писал протоколы операций – грамотно, согласно стандартам; во всей этой бесконечной карусели не было место драме, личности и уж тем более таланту. Он вспомнил, что когда Костров шёл по коридору, его шаги можно было вычленить из десятков шагов, принадлежащих мужчинам его возраста, эту узнаваемость определял ритм его жизни, который не менялся годами, и оттого был настолько правильным, неестественно живым, как ровное биение сердца в состоянии полного покоя. Поэтому Михаил Валерьевич оберегал его, поэтому никому не позволил бы его оборвать, остановить, поправить: иначе он не жил бы. «Не допустить перемен», – таково было отношение Кострова к Можайскому. И Иван это понял.

Во дворе больницы Ивана ждал Олег Скворцов. После тяжёлого рабочего дня он был уставший, чуть заметно приподнятый подбородок и прищуренный глаз придавали его лицу вид такого умного и нового для него благородства; лоб, который бесследно успел стать прежним, обсох и разгладился, после того как некоторое время назад покрытый каплями пота и изрезанный глубокой продольной морщиной навис над операционной раной, словно намеренно разубеждал всех смотрящих на него в этот момент в достижении его обладателем истинного благородства. Молодые люди направились в сторону парка, обоим хотелось прогуляться и, наконец, насладиться весной. Олег шёл навстречу началу, Иван концу. Оба молчали и не думали друг о друге. Первым заговорил Олег: