– Что же твоя родина такая щедрая? – раздался натянутый смешок, – У моего бати тридцать десятин земли было, своё хозяйство. Жили, не тужили… Пришли такие, как ты, всё подчистую забрали. Батя на Соловках сгинул… И пошла босота тырить… Чья это вина, что я стал таким?
– Равенство должно быть, – прогудел в ответ бас с каким-то укором. – Кулацкие морды¸ сами виноваты.
Кто-то заскрежетал зубами и цыкнул, присвистнув:
– Какое, твою мать, равенство… Ты же сам минуту назад мямлил, что тебе мало жратвы… У этой страны штрафник – пушечное мясо… Равенство, братство… Где это?
– Да как с вами, суками, родине обращаться? А? – загорланил в ответ голос, приглушенный сильным порывом ветра, который шлифанул лицо песком.
– Ты бы, Стрелок, фильтровал базар, – выпалил, будто бы из пушки, восточный акцент. – Здесь нет сук… Втемяшил? Мало у нас времени осталось… Дай людям спокойно подумать, с чем они предстанут перед Всевышним…
Кто-то в дальнем углу прогундосил:
– Нет никакого Бога… Это сказка для дураков.
– А что есть? Вот сейчас прибьют, и что с тобой будет дальше?
В ответ не было сказано ни единого слова так, как будто все сделались немыми, столкнувшись лицом к лицу с чем-то, о чём, возможно, они ни разу в жизни и не думали. А может быть, этот спор просто- на просто исчерпал себя или зашел в тупик.
Над головой забарабанил задетый сильным порывом ветра, оторванный горбыль, монотонно дребезжащий, в унисон с тревожным содроганием земли, под жуткий лязг и грохот приближающейся стальной лавины. Лавины, которая вот-вот через пару минут зальёт тут всё адским пламенем, перемелет своими железными траками людей в порошок и поползёт дальше на восток.
«И что будет с тобой дальше? – запоздалым эхом отозвался в голове Марка тот самый тупиковый вопрос, – Жень, брат, не нужна тебе эта война…».
***
Перед глазами внезапно возник небольшой дворик, закольцованный тремя тёмно-серыми, облезшими стенами двухэтажного дома, походившего на сгорбленного, морщинистого старика. Тусклые, впалые глазницы окон, прищурившись от ярко-багряного заката, с интересом наблюдали за игрой в штандер галдящей на всю округу оравы мальчишек. Щербатые зубы балясин галереи второго этажа криво усмехались.
Молодой худощавый парень лет двадцати стоял в майке у открытого окна, вдыхая тягучий июльский вечер, пропитанный сладковатым запахом липового цвета и прелой землёй после дождя. Между большим и указательным пальцами правой руки тлела папироса, изредка выпуская дымок. В правой руке он держал небольшой листок бумаги, по которому раз за разом пробегали голубые глаза. После чего обсыпанные редкой щетиной щеки сжимались в очередной затяжке.
– Что-то ты сегодня нос повесил, Лёха, – окликнул его, внезапно появившийся, словно из-под земли, не по своим годам рослый, широкоплечий мальчик.
Немного подождав, он прислонился к стене. Его тонкие, ещё детские пальцы крадучись потянулись к пачке папирос, лежавшей на обшарпанном подоконнике.
– Смотри, как бы дурно не стало, – отрешённо глядя на зависший в небе над двориком тёмно-жёлтый блин, проговорил Алексей, выпуская из натянутых губ струйку дыма. – Ядрёный табачок.
Затем вновь затянулся глубоко с задержкой дыхания, чтобы ощутить, как никотин попадает в легкие, расходится по телу, вводит в сладкий дурман сознание.
– Вот, на заводе вручили повестку в военкомат, – на выдохе забормотал Алексей, застучав по листку бумаги чёрным ногтем указательного пальца. – Посылают на фронт.
