От этих слов у мальчика вспыхнула в глазах искорка радости и азарта. Размяв жилистую шею, которая возвышалась над загоревшими, мускулистыми плечами, он сунул в сжатые губы папиросу:
– Я пойду добровольцем с тобой…
– С тобой… Возьми меня, – искривился в усмешке Алексей, не сводя мутного взгляда с блистающей луны, на уже темнеющем небе, – Кто сдал меня с потрохами, когда мы с Михой и с тобой лазили в сад в Бирюлёвском переулке?
Внизу послышался звонкий детский голос:
– Штандер!
Алексей, стряхнув с папиросы средним пальцем пепел, продолжал сухо ввинчивать в воздух слова:
– Помнишь, Жека, мы играли, вот так же? – он подал остриженную налысо, угловатую голову вперед, – Ты был ещё мелочью пузатой, которая всегда волочилась за мной и ныла. Один раз ты высадил мячом окно соседнего дома. Родители обвинили меня… Неделю сесть не мог…
Зашипела папироса, высунув своё красное жало.
– Про моих голубей, живущих на чердаке, кто рассказал отцу? Пришёл из школы, залез, а там… У меня до сих пор эта ужасающая картина перед глазами стоит…
Шмыгнув носом, Женя провел ладонью по круглому, ещё с детскими чертами лицу, на котором в лунном свете были видны некие тени юношеского максимализма и бунтарства.
– Я только хотел стать таким, как ты: смелым, сильным, чтобы у меня были друзья, – пробурчал он, чиркая спичкой, – Ловил каждое твое слово, каждый жест, взгляд… Но для тебя я был только обузой, а не братом…
Теперь Женя говорил тихо, натужно, пытаясь не дать ход слезам, ненужным эмоциям, которые сдавливали ему грудь изнутри. Перьевое одеяло сумрака, кутавшее, светящуюся над колодцем двора луну, сделало его каким-то понурым, пригнуло статную фигуру.
– Я хочу отдать долг родине.
Впалые глаза Алексея сверкнули в прокуренной темени. Обернувшись к брату, он, выпрямив руку в локте, уперся ладонью в оконный косяк и грозно произнес:
– Долг родине? – хмыкнув, искривил продолговатое, как клин, лицо, – Родина помнила о тебе и обо мне, когда отца раздавило вагонеткой в литейном? Может быть, она дала нам кусок хлеба, когда мы пухли от голода, а мать день и ночь сидела за швейной машинкой? Твоя родина яйца выеденного не стоит.
По нагретой дневным зноем стене в окно забрался чей-то невнятный, пьяный напев, который сопровождал порывистый лай.
– Не для того, брат, я с тринадцати лет ящики таскать в доке начал, чтобы тебя…, – Алексей зажал последнее слово где-то в лёгких вместе с дымом и произнес на выдохе, указывая на соседнюю дверь взглядом. – Вот там сидит наша единственная родина, которую ты должен будешь защищать, если что-нибудь со мной случится… Внял?
Он хотел было потрепать брата по плечу, но тот быстрым, гибким движением массивного туловища скользнул в сторону, будто бы изворачиваясь от удара, и бунтарским тоном огрызнулся:
