– Кончита! – нахмурил брови Карранса. – Кажется, мы с тобой говорили о кобылах, а не о жеребцах!
– Если я захочу, я получу и то, и другое! – заявила она.
– По крайней мере в последнем я не сомневаюсь! – раздраженно ответил епископ. – Беспутная девка!
Я порядком наслушался о твоих шашнях с каноником городского собора! И что у тебя за пристрастие к священникам, черт побери?!
– Но папочка, – сделала невинные глазки Кончита, – сами-то вы кто? Не забывайте, я ведь ваша дочь, хоть вы и велели на людях называть вас дядей.
Епископ не стал возражать. Во-первых, возразить было, в сущности, нечего, во-вторых, инквизитор, нарушивший его душевный покой, сейчас занимал Каррансу гораздо больше, чем скандальные похождения дочери. Со вздохом епископ отметил, что могло быть и хуже. Этот, по крайней мере, соблюдает внешние приличия и, похоже, не чуждается мирских радостей. Однако он являл собой какую-то скрытую угрозу, потому что ход его мыслей невозможно было предугадать. И вдруг его преосвященству пришло в голову, что, пожалуй, в самом деле было бы неплохо, если бы Кончита завлекла инквизитора в свои сети.
* * *
Итак, он, брат Себастьян, облечен властью. Громадной властью. Большей, чем у его преосвященства Хуана Каррансы. В его руках судьбы людей, жизнь и смерть. Он волен казнить и миловать, приговаривать и оправдывать. Он никому не подчинен, кроме великого инквизитора и Супремы. Если ему заблагорассудится, он может наложить интердикт на весь город или же отлучить от церкви любого его жителя. Если он захочет, отцы города, как испуганные щенки, будут лизать ему пятки. Он вправе потребовать от городских властей какого угодно содействия. Сам коррехидор[7] принес ему присягу.
Однако он никогда не стремился к обладанию такой огромной властью. И вовсе не испытывал наслаждения от сознания собственного могущества. Впрочем, в тягость ему эта власть тоже не была. Скорее, он просто принимал правила игры, в соответствии с которыми в развернувшейся шахматной партии судьба отвела ему роль великого визиря. Роль короля, жалкую, ничтожную роль, он оставит епископу. Старый интриган получит всю причитающуюся ему долю уважения. Но не более того.
Оглядываясь назад, на свою прошлую жизнь, брат Себастьян сам с трудом понимал, как он оказался во главе инквизиционного трибунала. В юности он и не помышлял о духовном поприще. Прежде он носил гордое имя дон Бартоломе де Сильва. Тогда, кажется, он действительно хотел быть первым, первым среди своих ровесников, молодых дворян. Он и в самом деле был первым. Он слыл лучшим фехтовальщиком и самым опасным сердцеедом Севильи. Судьба дала ему все – красоту, силу, отвагу. Все, кроме богатства. Отец Бартоломе, пьяница и игрок, оставил ему в наследство только кучу долгов и старую шпагу. Мать умерла, когда Бартоломе был еще ребенком.
Перед Бартоломе, как и перед любым обнищавшим идальго, было три дороги: служба в армии, флот либо духовная карьера. Бартоломе не чувствовал склонности ни к первому, ни ко второму, ни к третьему, и потому предоставил случаю сделать выбор за него. Тут-то как раз на сцене появился дядя Бартоломе со стороны матери, монах-доминиканец, член Верховного совета инквизиции. До крайности возмущенный скандальными похождениями племянника, он взялся наставить Бартоломе на путь истинный и отправил его изучать богословие в университет Алькала-де-Энареса. Бартоломе не сопротивлялся, потому что, во-первых, не находил в своем положении лучшего выхода, во-вторых, потому что добрый дядюшка решил взять на себя все расходы по обучению племянника.
