Она с шутками и прибаутками, от которых свернулись бы в трубочку уши исчезающе редких порядочных девиц, катила тележку с пивчанским и всякими солёно-хрустящими ништяками из вагона в вагон попутно обтекая и обтирая своими зефирными боками все углы, а за ней раскидистым хвостом, или шлейфом следовали подвыпившие мужички.
Они восторженно хихикали, норовили ущипнуть её колышущийся на ходу багажник и неловко уворачивались когда Любка обозначала, для порядка, некоторое сопротивление. Были среди них и закоренелые бобыли, и те, кто ехал встретить Рождество в семейном кругу и, даже те, кто, судя по оскорбленным выкрикам с окрестных полок, путешествовал в компании супруги.
Любка светилась как большой алый маяк, а вот Надька со Светой словили когнитивный диссонанс и долго вхолостую ворочали шестеренки в мозгах силясь определить своё отношение к происходящему. То ли возмущаться дурным вкусом и распущенностью мужичков, то ли по-черному завидовать животному магнетизму, какой им, двадцатилетним симпатичным пигалицам, даже не снился.
И всё-таки в основном в вагоне царила хоть и сумасшедшая, но праздничная и весьма добродушная обстановка. Словно в царстве зверей наступило какое-то радостное перемирие. Все собрались в едином порыве у водопоя и куролесили по тихой, без агрессии.
Все кроме Мишани. Он был из той когорты людей, которым лучше вообще никогда и ни при каких обстоятельствах не употреблять огненной воды, ибо едва она попадала в его кровь, та мгновенно закипала и превращала его в воина-берсерка с обостренным чувством социальной справедливости.
В этот раз Мишаня решил отомстить за Афганистан. Ну да, это вооруженное противостояние, по всей видимости, оставило в его душе глубокие раны, которые так и не затянулись с годами и смешного тут ничего, конечно же, нет. Вот только непонятно, почему он обратился с волнующим его вопросом к двадцатитрехлетнему славянину Никитке, честно откосившему от армейки по состоянию здоровья?
– За что вы, чурки, наших ребят в Афгане резали, – спросил он с болью в голосе.
Никитка сначала подумал, что пропитой мужичонка из параллельной России обратился к кому-то другому. За свою нелегкую юность ботаника он кем только не побывал. В основном обидчики щеголяли остроумием в диапазоне слов, однокоренных с Никиткиной фамилией или склоняли его слоистое брюшко. Никитку во многом можно было обвинить при желании, но в принадлежности к афганцам, да ещё и тем, что воевали в те годы, когда он едва появился на свет – это вряд ли.
Он как-то неубедительно попытался воззвать к разуму нападающего, но тот принял твердое решение дать волю накипевшей за годы боли. Дело стало принимать угрожающий оборот. Причём угроза исходила не только от кулаков Мишани. В порыве слепой и надрывной ярости он схватил со стола кухонный нож.
Зарезать им можно было разве что кусок ветчины, и то, если очень постараться, но Никитка обмер от страха.
Всё то время, что Мишаня призывал к ответу Никитку, его, Мишанина, бедная супруга сидела на нижней полке одного из «купе» и тихо подвывала со стыда, но когда её благоверный схватился за нож, всё-таки попыталась удержать его от греха.
Успехом эта попытка не увенчалась и Мишаня пошатываясь от поездной тряски и водки вновь нарисовался перед Никиткой.
Между ними нарисовался проводник, но Мишаня отмахнулся от него как комара или мухи и уже было занес карающий меч, то есть нож, когда на арене появился супер-герой. Точнее героиня. Люба.
