Несколько дней спустя я обнаружил, что все еще жив. Поднявшись со своей убогой постели, я не рухнул обратно. Слабость чувствовалась, но на ногах я держался крепко и голова была ясная. Меня будто подвергли физическому насилию, выскребли из собственной шкуры и засунули в новую – такие примерно были ощущения. Рассматривая себя в антикварном серебряном зеркальце, я увидел тощего изможденного субъекта – в глазах, однако, просвечивал ум. Я сделал вывод, что пережил кризис, явившийся проверкой на духовную крепость, а гнусные вирусы тут ни при чем. В голове и теле – худом, подвижном – появилась непривычная легкость. У постели лежал черствый сэндвич и стоял стакан замерзшего молока. Поблескивали выстроившиеся в ряд банки, служившие мне ночными горшками, – они были пусты. Солнце, проникавшее через круглое слуховое окно, изобразило на полу чердака свое продолговатое радужное подобие.
Плотно запахнув пальто, я выбрался наружу, на чистый холодный воздух зимнего утра, и осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, сошел вниз. Бамбуковые кусты сковал чистый лед. Я поискал взглядом моих друзей, но на снегу во дворе Сондервана не обнаружил ни одного следа. Из печной трубы не шел дым, у заднего крыльца не горели фонари, которые раньше не выключались круглые сутки. Выходит, все уехали, все до единого: и пациенты, и обслуга. Разве принято увозить душевнобольных из клиники на время рождественских каникул? Или, может, соседям, недовольным маленьким санаторием Сондервана, удалось отстоять в суде свои интересы? А что сам доктор? Вернулся к практике в Нью-Йорке? Ответов не было.
Пока я болел, Герберт и Эмили кружили вокруг меня как маленькие эльфы: мы тут – да не тут. Весь день я провел, привыкая к мысли, что снова совсем один, как настоящий отшельник. Не сказать, чтоб это было неприятно: в их присутствии я сам будто становился ребенком. Поначалу я даже разозлился: куда же они запропали со всем своим хозяйством? – но затем почувствовал облегчение: уйду в свои мысли, и никто меня больше не потревожит. Той же ночью я снова совершил обход мусорных баков и неплохо поживился. В целом получился славный обед, который я запил, растопив во рту горсть снега.
Вскоре потеплело, на земле остались только снежные заплатки, и я возобновил ночные бдения у собственного дома. Обнаружились некоторые перемены. Диана сотворила что-то с волосами, постриглась вроде (не уверен, что стрижка была ей к лицу), и двигалась как-то раскованнее. Дети явно подросли на пару сантиметров с тех пор, как я подглядывал в окно последний раз. Настоящие барышни. Никто больше не ссорился и не хлопал дверью. Казалось, мать и дочери очень близки и даже счастливы втроем. Судя по ненаряженной елке в столовой, Рождество еще не пришло.
Все увиденное отчего-то навеяло дурные предчувствия. Поднимаясь на чердак, я почуял недоброе и поймал себя на мысли, что думаю о своих юридических правах. Я знал, что если меня не обнаружат в ходе расследования, то объявят “отсутствующим”, и Диана как моя супруга будет временно распоряжаться моим имуществом. Если сама она еще этого не выяснила, кто-то из моих партнеров наверняка сообщил ей о ее правах. Мне не удалось вспомнить, каков срок, по истечении которого меня можно будет объявить “покойным де-юро” и дать ход моему завещанию. Сколько времени должно пройти – год, два или пять лет? Почему я думал об этом? Почему в голове вертелись слова “супруга”, “тщательное расследование”? Почему я рассуждал в правовой терминологии? Разве я не распрощался с юриспруденцией, разве не поставил крест на своей репутации – что же со мною творится?
