Дня через два я увидел Герберта и Эмили вместе с другими на заднем дворе. Они сидели на земле, там же находился и Сондерван, поучавший их, как школьников. Доктор был высокий, но сутулый мужчина лет семидесяти, с седой козлиной бородкой, носивший черные очки в роговой оправе. Я никогда не видел его без пиджака и галстука; независимо от времени года он поддевал под пиджак безрукавку, заменявшую ему жилет. Я не мог разобрать, о чем он говорил, хотя слышал его голос – тонкий высокий голос пожилого человека, звучавший на удивление твердо и властно. Внезапно Герберт зачерпнул пригоршню сухих листьев и подбросил их так, что они дождем посыпались на голову Эмили. Она, конечно, рассмеялась, что нарушило ход урока. Доктор посмотрел на них сурово – видимо, это было в порядке вещей. Если бы Герберт и Эмили протрепались, наверняка кто-нибудь уже нагрянул бы в мое убежище – Сондерван собственной персоной, Диана или полиция, или все разом, – и мой крошечный мирок рухнул бы, раздавив меня под обломками. Я понял, что по неведомым мне причинам эти отсталые дети (если они были еще детьми), движимые, возможно, неосознанным чувством протеста, решили сохранить наше знакомство в тайне.
Как ни странно, когда им удавалось без риска меня навестить, я наслаждался их обществом. Оказалось, что мои мозги хорошо работают в режиме притушенной мощности, требующейся для беседы с ними. Они многое видели, многое замечали. Главной их реакцией было удивление. Каждую вещь на чердаке они рассматривали как музейный экспонат. Герберт без конца открывал и защелкивал медные замки на моем портфеле. Эмили, копаясь в Дианином сундуке для приданого, нашла антикварное серебряное зеркальце, в которое можно было себя рассматривать. Наверно, я слишком охотно на все откликался – ведь уже несколько месяцев не говорил ни с одним человеческим существом – и с радостью объяснял им, как действует спасательный жилет, почему для игры в гольф требуется больше одной клюшки, откуда берется паутина и почему я, очередной экспонат, живу на чердаке. Версия, которую я им выдал, исключив нелицеприятные для себя факты, состояла в следующем: я странник, избравший жизнь отшельника, а этот чердак – один из привалов на моем пути. После чего пришлось их заверить, что я не намерен покидать этот привал еще некоторое время.
Меня тревожило, что в докторском доме их могут хватиться, но Герберт и Эмили каким-то образом знали, когда можно вернуться незамеченными. Они приносили мне маленькие подарочки – что-нибудь поесть или минеральную воду, понимая без всяких разъяснений, что я во многом испытываю нужду. Иногда им удавалось пронести кусок торта и, отдавая дань торжественности момента, они наблюдали, как я его съедал. Особо пристально за мной следили темные миндалевидные глаза на круглом лице Герберта. Он крепко обхватывал себя руками, глядя, как двигается моя челюсть, а Эмили, разумеется, болтала, словно в ее обязанность входило говорить за двоих. “Вкусно, Говард? Любишь тортики? Какой твой самый любимый? Я больше всего люблю шоколадный, хотя клубничный тоже вкусный”.
Герберт и Эмили могли растравить душу, что и делали, ввергая меня в мир безжалостной “нормальности”, но, в общем, если я в них нуждался, всегда были тут как тут. К тому времени мне уже удалось отточить навыки выживания, однако к зиме я был не готов – подвело, увы, присущее и мне безразличие верхушки среднего класса к метеоусловиям. Несколько дней подряд я отлично кормился остатками с праздничных столов, попавшими на помойку после Дня благодарения, но во время вылазок замерзал. Спустя неделю ветер, врываясь в щели, уже вовсю гулял по моему чердаку. Обогреться было нечем. Зима с ее непредсказуемыми выходками стала угрозой для моего образа жизни.
