Карелу становится холодно. В спальне по утрам бывает двенадцать градусов. Однажды он не поленился, встал и показал Марии комнатный термометр. Это уже не спальня, а настоящая зимовка, возмутился он. Но второе окно она все равно открывает… Захоти, он мог бы по-настоящему взбунтоваться (и не только против проветривания по утрам), но на подобные вещи он уже давно махнул рукой. Подчас ему кажется, что вместе с месячной зарплатой он отдает Марии и часть самого себя. С покорной, понимающей улыбкой он исполняет все ее желания и указания, которые представляются ему бессмысленными, исполняет со слабой надеждой, что их абсурдность наконец дойдет до нее. Швейк под пятой супружества, осеняет меня. Карел привычным движением натягивает на себя перину жены. Илмут смеется.
Карел думает об этой милашке. Он закрывает глаза, хотя знает, что уже не уснет – кроме того, уснуть ему мешает усиливающееся давление внизу живота. Но придется подождать, пока Мария освободит ванную. Господи, что она там делает? Карел смирился с тем, что время, которое женщины утром проводят в ванной, с возрастом увеличивается, но сорок минут, до которых докатилась его жена с начала прошлого учебного года, и впрямь необъяснимы. Пластическая операция лица и то не длится так долго. Он, конечно, всего лишь забавляет себя этими ехидными мыслями, на самом же деле старение жены огорчает и умиляет его.
– Знаешь, почему мы здесь? – спрашиваю я Илмут. – Потому что его сердце до сих пор не очерствело.
Карелу обычно достаточно пятнадцати минут в ванной – и он уже побрит и принял душ.
– Доброе утро.
– Ты принял душ, – констатирует Мария вместо приветствия.
Карел знает: сейчас она пойдет и проверит ванную. Двадцать пять лет назад ничего подобного не пришло бы ей в голову, но теперь она делает это автоматически. Что ж, все надо принимать так, как есть.
– И даже вытер после себя…
Он улыбается ей. Для него она подогревает сосиски, для себя – в оранжевую керамическую миску насыпает кукурузные хлопья и заливает их обезжиренным йогуртом. Еще одна заранее проигранная попытка диеты, думает Карел. Как и всегда по утрам, включен телевизор.
– Вечером сделаю испанские птички[8], – говорит Мария. – Филип заедет к нам ужинать.
Когда в последний раз был у них горячий ужин? – вспоминает Карел. Что ж, для чего-то хорошего и сыновья иной раз кстати.
– Он звонил. Вчера.
Карел кивает. Мария изображает равнодушие, но он-то может представить, какую радость доставил ей Филип своим звонком. Про себя он отдает сыну должное.
На столе, там, где долгие годы сидел Филип, лежит объемистая красная папка-скоросшиватель с домашними заданиями и целая стопка тетрадей; на вершине пирамиды – старая магнитофонная кассета. Карел Гинек Маха “Май”[9], читает Карел на поцарапанном футляре.
– Это я к тому, чтобы ты пришел вовремя.
– Приду.
– В пять.
Карел кивает. Мария вздыхает.
– Когда они познакомились, она думала, что Карел относится к тому типу мужчин, у которых слова на вес золота, – объясняю я Илмут. – Тогда это нравилось ей. Болтливых мужчин она считала женоподобными. Несколько таких субъектов она знала по школе. По педагогическому факультету. Карел говорил мало, но уж если скажет – как отрежет. Тогда его неразговорчивость не была для нее проблемой: если Карел молчал, говорила она, и потому ей казалось, что он умеет слушать женщин.
– Он не только не знает ни одного иностранного языка, – спустя годы аттестовала она мужа, – он и чешского-то не знает!
