– Погодите. Она еще себя покажет. Черная кровь Теннисонов.
– Вы хотите сказать, у вас семейная предрасположенность? К чему же – к меланхолии? Или к иному душевному расстройству? Очень часто…
– Да, семейка у нас не из спокойных. Должно быть, принимаем жизнь слишком близко к сердцу.
– Ах, вот как, – Мэтью Аллен склонил голову и замер, ожидая, что Теннисон разовьет свою мысль.
– Видите ли, я сам привез сюда брата, поскольку не исключал, что в один прекрасный день тоже могу оказаться в вашем заведении. А теперь решил пожить здесь, в этих краях, в новой для меня обстановке.
– В самом деле?
– Да. Подальше от всех. Хотя здешний лес довольно-таки мрачен.
– Всему виной осень. В другое время тут, знаете ли, всё в цвету и полно зелени. – Хотя по всему кабинету плавали густые клубы дыма, Теннисон вновь раскурил трубку. – Не вижу ничего постыдного в ваших трудностях. В некотором смысле, даже наоборот. Они служат доказательством великой душевной силы, стремящейся исчерпать себя до дна – в вашем случае, в творчестве. Полагаю, вам известны и другие подобные случаи среди поэтов.
– Разумеется. А как же. За все надо платить.
– Но не слишком дорого, – улыбнулся Аллен. – Очень рад, что вы зашли и немного познакомились с моими увлечениями. Мне следовало бы уделять им больше времени. Боюсь, в терапии душевных расстройств я уже сделал все назначенные мне судьбой открытия. А дальше – только рутинная работа, которая со временем начинает утомлять.
– Неужели?
– О, разумеется, я предан ей всем сердцем. Но в то же время ощущаю потребность в чем-то новом, что открывало бы простор для исследования и творчества. И опять же приходится все время помнить о деньгах, особенно когда у вас дом и семья.
– Правда? Не сомневаюсь, что при вашем уме вы всегда сможете что-нибудь придумать.
– Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, мне кажется, что узкая специализация – не самый удачный выбор. Если вы ищете первооснову, то ваша умственная деятельность должна быть разнообразна. Бэкон – вот лучший пример.
– В самом деле? У меня в Кембридже есть друг, который готовит к печати его труды. Хотите, я вас познакомлю?
– Что ж, это было бы чудесно, благодарю вас, – ответил Аллен и горячо пожал молодому поэту руку. – Знаете, а не пройтись ли нам? Мне нужно проведать одного больного.
Сидя у окна с книгами наготове, Аннабелла, чтобы убить время, набрасывала портрет Ханны. Они ждали свою учительницу французского, мадемуазель Леклер, которая вот уж никак не походила на мадемуазель. Это была коренастая старая дева откуда-то из Пикардии с широким бледным лицом, длинным белым носом и срезанным подбородком. Девочкам было уже поздно учить язык, но они не переставали совершенствоваться, поскольку готовились к замужеству. Мадемуазель Леклер понимала, что их занятия – не более чем модное развлечение, и потому была добра и всячески ободряла учениц, не сердясь на них за betises[1]. Ее полные плечи и кислый запах, доносившийся изо рта, когда она читала, порой вызывали у Ханны чувство неловкости.
Не то чтобы Ханна Аллен была во всем довольна собственной внешностью. В общем и целом она заслуживала одобрения: стройная, светловолосая, да и грудь вполне сносная. Хоть и поменьше, чем у ее сестры Доры, но зато и не такая грузная, не как у взрослых женщин. Однако ее бледность никак нельзя было назвать привлекательной. Пожалуй, эта бледность, которую она, конечно же, унаследовала от шотландских предков, будила желанные и даже достойные зависти ассоциации с Байроном и Скоттом, вот только губы выглядели словно окровавленные. А зубы, которые были совершенно обычного цвета, на этом фоне казались желтоватыми. Ресницы у нее были белые, а брови цвета яровой пшеницы.
