– Охренненный аппарат, доктор, за меня мечтает и сны видит, освобождает меня от этой собачьей работы.
– Мне бы хотелось вас прослушать, Бартоломеу. Знаю, что вы этого не любите, но…
– Мне не нравится, когда вы велите мне дышать, не дышать. Такие вещи по приказу не делаются.
– Но надо ж узнать, как ваши легкие, как сердце…
– Я держусь не сердцем. У меня другой якорь.
– Готов поспорить, что мечты.
– Память. Моя жена еще помнит обо мне. Мы уходим из жизни, когда нас забывают, а не тогда, когда умираем.
– Жена о вас помнит. И дочь тоже.
– А, Деолинда. Она-то точно помнит.
Он поправляет покрывало так, чтобы оно свисало до пола. Он знает: под кроватью дремлют привидения. Привидения и ящик из-под инструментов.
– Не люблю я дышать, когда вы тычете мне в спину этой вашей штукенцией. Последний вздох мой забирайте, так и быть, но это уж после смерти.
Под конец случается то же, что и всегда: больной сует врачу в папку пачку почтовых конвертов. Очередные письма, которые он просит отнести на почту. Сидониу пытается по буквам разобрать кое-как накарябанные адреса.
– Зря вы тут что-то высматриваете, доктор. Я пишу, как осьминог, пользуюсь чернилами, чтобы меня не было видно.
– Я не высматриваю. Я просто обратил внимание, что одно из этих писем адресовано Колониальной судоходной компании. Но разве она не закрылась?
– Должна же на ее месте быть какая-нибудь другая компания. Да хоть Неоколониальная судоходная… Кто его знает…
– Ну хорошо, я письмо отправлю, оно придет по этому адресу, остальное не в моей власти.
– Но я вас прошу, будьте осторожны… не показывайте письма и не рассказывайте о них нашему Администратору.
– На этот счет не беспокойтесь.
– Боюсь я этого Алфреду Уважайму.
– Но почему?
– Этот сукин сын ненавидит мое прошлое, говорит, что у меня ностальгия по колониализму…
Районный Администратор озабочен развенчанием культа Бартоломеу. Когда механик сходил на берег с борта “Инфанта дона Генриха”, на него смотрели, как на героя – покорителя морей. Уважайму, чтобы развеять героический ореол вокруг деяний Бартоломеу, твердит: “Колонизаторам для показухи нужен был на судне один декоративный негр”. Чернокожего держали на корабле не за его личные заслуги, а как оправдание бессовестной лжи о том, что расизма в португальской колониальной империи не существует.
– Сам он, мать его, декоративный негр.
– Спокойно, Бартоломеу. Не стоит так кипятиться: Администратор вас отсюда все равно не услышит.
– Да его просто зависть гложет… Погодите, я сейчас вам кое-что покажу…
Он с трудом выдвигает ящик гардероба и, наполняя комнату нафталиновым духом, вытаскивает зеленый флаг в белую полоску.
– Уважайму на коленях выпрашивал у меня этот флаг.
– На коленях?
– Думал, что это флаг “Спортинга”.
– А это не он?
– Это флаг Колониальной судоходной компании. Сам он “Спортинг”, этот чертов Администратор.
Уважайму снедает тайная зависть к чужому прошлому, куда двери перед ним захлопнулись навсегда. Сам он живет в настоящем, где ничем, кроме мундира, похвастаться не может.
– И не тоскую я по колониализму! Я тоскую по себе самому, по дочери моей, Деолинде… Скажите-ка, доктор, вы знакомы с моей дочерью Деолиндой?
– Не знаком, – лжет Сидониу.
– Вот я, отец, – и то не всегда был уверен, что знаю ее.
Он видел, как дочь растет, поражался тому, как она постепенно становится женщиной, после каждого рейса – все менее девочка, все менее дочь, все менее его. С каждой очередной побывкой – новые чувства, после каждой разлуки – новые неожиданности. И так без конца.
