Наконец Сидониу выходит в коридор, торопливо устремляется куда-то, по пути стаскивая с себя халат, но замирает как вкопанный, столкнувшись с посетительницей.
– Дона Мунда? Что-то стряслось с Бартоломеу?
Слишком много народу, слишком много стен, у которых есть уши. Мунда отзывает его в сторонку и, извернувшись, достает что-то из складки своей капуланы.
– Опять письмо пришло.
– От Деолинды?
– От кого же еще?
Доктор сам не свой: халат падает на пол, руки тянутся вперед в немой мольбе. Женщина тайком сует ему конверт.
– Здесь не вскрывайте… пос… после прочтете, доктор.
Она аж заикается от волнения. Спотыкаясь, карабкается по слогам, чтобы добраться до целого слова.
– Боюсь, вдруг явится Бартоломеу.
– Сюда? Да он ведь из дому не выходит.
Сидониу, развернув листок, пожирает глазами строчки, написанные любимой. В поселке нет телефонной связи, а Деолинда далеко, где – он точно не знает, на курсах повышения квалификации. Мать сама не представляет, где эти курсы и чему на них учат.
– Беда быть матерью! Хуже только совсем не иметь детей, – жалуется она, подбирая с пола разорванный конверт.
– Что она пишет, доктор? Что пишет моя дочь?
– Пишет, что, может быть, приедет пораньше.
Оба облегченно вздыхают. Приезд Деолинды все время откладывался. Сначала занятия никак не начинались, потом объявили о дополнительной стажировке, а потом неожиданно добавили тестирование.
– А о чем еще пишет Деолинда?
– Просит новый телевизор для вас, дона Мунда.
– Телевизор? Мне? Ох, ну что за дочь! Прямо неловко. У нас дома уже есть один.
– Но он ведь заперт в комнате у Бартоломеу.
Привилегия эта, правда, сомнительная: муж жалуется, что дряхлый аппарат передает репортажи из столицы с опозданием дней на пять. Доктор улыбается, он сама щедрость и бескорыстие:
– Я куплю вам телевизор… или лучше два.
– О, вы и так нам столько всего уже надарили.
К тому же Бартоломеу телевизор не нужен: он включает его и тут же отключается сам, пара секунд – и храпит.
– Да не в вещах дело. Не их ваша дочь просит. Она хочет, чтобы я позаботился о вашем благополучии и взаимной любви…
– Не может быть!
Врач цитирует Деолинду: “…я хочу, чтобы мои родители были счастливы, чтобы и дальше жили душа в душу и чтобы приехали в столицу благословить наш брак”.
– Деолинда бредит. Этот, ее папаша, никогда больше не выйдет из комнаты. Я одна поеду на свадьбу. Я всегда одна о ней заботилась…
– Нет-нет. Вы оба поедете, как положено, я уж постараюсь, чтобы все так и было.
– Можно мне взглянуть на письмо, доктор?
– Конечно, ведь я его уже прочел.
– А можно мне забрать его?
Сидониу уже готов спросить зачем, но сдерживается. Вместо этого напоминает об осторожности:
– Бартоломеу ни о чем не должен знать. Бедняга, он и представить себе не может, что происходит между мной и его дочерью.
Мать проводит пальцами по бумаге, как будто причесывает строчки. Указательный палец букву за буквой расшифровывает какой-то тайный код, маршрут, проложенный по карте ее сердца.
– Почерк, доктор, почерку нее все тот же, что и в детстве.
Она укачивает письмо на груди, словно младенца.
– Если вы отдадите мне его, я буду мысленно разговаривать с моей девочкой.
Португалец в нерешительности кусает губы. Мать пристально смотрит ему в глаза. Доктор разбирается в недугах. Ему ли не почувствовать, как болит сердце матери, когда ее дитя далеко.
– Я боюсь только, как бы это письмо не расстроило вас еще сильней.
