Зигмунт. Просрали мы свою жизнь, Хенек. Куда только смотрел Господь?
Менахем. Тем временем началась война Судного дня, и Эрец Исраэль едва не прекратил свое существование. Все решала техника. Оказалось, что мои танки, по сравнению с новыми советскими и американскими ракетами, – груда металлолома. В конце концов, все немного затихло и объявили мир. Я вернулся домой и вдруг осознал, что мне пятьдесят пять лет, и ничего нового жизнь уже не принесет. Я помылся, побрился, надел чистую форму, как следует запер дом, сел в машину, заправил ее самым дорогим бензином и поехал по направлению к Масаде. Изо всех сил давил на газ.
Абрам. В газете “Едиот” написали, что бордовый “форд-мустанг”, двигавшийся с превышением скорости, упал с автострады, перевернулся, ударился о дерево и взорвался. Остался только обгоревший кузов. И оплавленные золотые часы Менахема. Больше ничего. Тысячелетняя олива не пострадала.
Хенек. Когда я узнал, что у Зигмунта инсульт, я сразу поехал к нему в больницу. Уход за ним был прекрасный. Зять делал все, что мог! А я вместе с дочерьми Зигмунта дежурил у его постели день и ночь.
Владек. Ну разумеется – боялся, как бы он не проговорился перед смертью.
Марианна. Все-то ты знаешь.
Хенек. В последние минуты жизни с Зигмунтом произошло что-то странное. Он задрожал, заметался по кровати. Из глаз покатились слезы.
Владек. На памятник из черного мрамора пошло, кажется, все наворованное еврейское золото.
Марианна. А тебе завидно?
Хенек. Смерть Зигмунта потрясла меня. Memento mori. Примерно так я это воспринял. Я понял, что перед лицом смерти все наши дела ничтожны и в конечном счете значение имеют только высшие ценности: отчизна, честь, вера. Словно в подтверждение этих моих мыслей Бог послал нам Папу-поляка и профсоюз “Солидарность”. Я решил, что пробил мой час. Стал организовывать детские католические лагеря, устраивал семинары, встречи. Не ради занудной пустой болтовни – нет, по примеру Святого отца, моего ровесника, я помогал подросткам искать Бога во время походов по горам, на байдарках, в долгих ночных беседах.
Зоська. В 1981 году, при “Солидарности”, я купила турпоездку в Польшу. Приобрела пару приличных шмоток в “Чемпионе”. И села в самолет. Боже, видели бы вы эту свободную Польшу! На полках – уксус и репчатый лук. У нас было несколько свободных дней, так что я решила навестить родные места. Договорилась с одним таксистом – за twenty dollars[13] он согласился возить меня, куда ни попрошу. Мы поехали на мельницу. К Марианне и Владеку. Они выглядели стариками. Без конца ругались. Когда Марианна на минуту вышла, Владек сказал: Владек. Видишь этот еврейский бардак? Если бы не я, мы бы заросли грязью.
Зоська. А что с вашей мельницей?
Владек. Не окупается. Мы отказались от нее, зато получаем пенсию.
Зоська. Когда Владек вышел….
Мар и ан на. Знаешь, Зоська, если бы мне сказали, какая жизнь меня ждет, я бы сама пошла в тот овин с остальными.
Зоська. Я дала Владеку dollars. Он где-то раздобыл водки, колбасы, огурцов. Мы посидели. Поговорили. Повспоминали. “А что у Хенека?”
Владек. С тех пор как Папой стал поляк, к нему не подступишься! Картежник! Жулик! Педераст!
Марианна. Перестань, Владек, как ты можешь говорить такое о ксендзе?!
Зоська. В конце концов, Владек напился и пошел спать. Я спросила Марианну, не хочет ли она съездить со мной на кладбище.
Марианна. Что ты, Зоська, еще кто-нибудь увидит!
