– В смысле «захочет»? – Эбби отступает назад, глубже в раздевалку, пока парнишки наступают. Последний из них осторожно закрывает дверь. Становится страшно.
– Трахнуть. Чего тупишь? Трахнуть тебя кто такую захочет?
Эбби молчит. Она не знает, что и сказать, руки слабеют, колени дрожат, а Паша продолжает улыбаться, как дурак.
– Мы тебе поможем. Ты пойми, кроме нас, трахнуть тебя никто в жизни не возьмётся. У тебя вон, лицо дебильное и сисек нет. Так что давай, раздевайся. – Паша хватает её за ремешок, но Эбби тут же убирает его руку. Паша вздыхает и говорит:
– Не ломайся! Ты пойми, дура тупая, никому ты кроме нас не нужна. Ты ещё спасибо нам скажешь.
Эбби цепенеет. Они окружили её, страшно пошевелиться. Её сцепил паралич. Она больше не может ничего сделать, только дрожать, как промокший котёнок. Чужие руки снова обхватывают её ремешок, в этот раз расстёгивая без преград. Жгучие ладони уходят под футболку, они ощущаются болезненно, но нет сил сопротивляться. Их все забрал ужас.
– Умница, хорошая девочка. – Шепчет Паша, приспускает джинсы Эбби и поворачивает ту к себе спиной. Глаза начинают чаще моргать, собирают влагу, но никто не смотрит в её глаза.
– Пацаны, я чур первый, как договаривались. – Говорит гордо Паша, никто и не возражает, школьники лишь перешёптываются и посмеиваются. Их ладони сальные, каждый из них отвратителен, но сделать не получается ничего просто не получается, есть лишь немое подчинение, которое непонятно, но ничего иного просто нет.»
– Это был плохой день. – Рассказывает ведьма. – Когда я пришла домой, то никому ничего не сказала, дождалась, пока мы поужинаем, ляжем спать. Лишь тогда я заплакала по-настоящему. Может час, может два, мне было очень плохо. А утром, когда я пришла в школу, то узнала, что они стали трепаться. Кто-то им верил, кто-то нет, но с тех пор меня стали обзывать шлюхой. Они стали травить меня ещё грубее, ещё злее. И это слово… «шлюха». Как же я его ненавидела, ведь из меня сделали жертву, я была жертвой, но меня всё равно окрестили этой «шлюхой». Это было для меня символом несправедливости. Хотя позднее мне стало очевидно, что и моя вина там есть. Стоило закричать, убежать, да что угодно. Просто бороться.
– Ваш ступор – защитная реакция. У каждого она индивидуальна, ничего виноватого в этом нет, я сам слышал десятки, если не сотни подобных историй. А после войны… После войны их лишь стало больше.
– Как же хорошо, что теперь у нас есть картель, который наведёт порядок и сократит количество жертв всяких отбросов до минимального значения. Вы ведь тоже этому рады, верно, милый доктор?
– Это ни к чему, Эбигейл. Эта ваша провокация. Мне жаль, что Вам пришлось это пережить, но Вы ведь понимаете, что и солдаты Лос-Сетас любят позволить себе лишнего на новых территориях.
– Но только благодаря этим солдатам ваша дочь может не бояться всяких злодеев.
– Вы угрожаете мне её убить.
– Лишь по вашей вине! – Эбби разводит руками. – Вы виноваты в этом, а не какое-то похотливое желание какого-то ничтожества, который не способен себя контролировать. Это ли кстати не причина ему подохнуть?
– Смерть – слишком радикально. Любая жизнь ценна.
– Да? А почему же так? Какая ценность у жизни, которая появилась в каналах за мусорным баком, как следствие героинового союза между двумя отбросами? Их чадо вряд ли доживёт и до двенадцати, они его либо потеряют, либо выкинут, либо продадут, а сам ребёнок с огромной вероятностью сторчится, сопьётся и кого-нибудь убьёт.
