Искры Последнего Лета - страница 16

– Узы? – Деян поднял на него полный боли взгляд. – Эта женщина сама их разбила своим уходом. Сама сказала, что боле не считает меня мужем…

– Разве ты… «не отослал ее сам» хотел было добавить Лель, но его вопрос оказался понят и без этих слов.

– Она бросила нас. Она… и без того недолюбливала Еремея, а больной он ей и вовсе покоя не давал. Еще когда он в себя пришел, сказала, мол, мороки с ним не оберешься и… – последние слова застряли в горле мужчины.

Лель не торопил его, однако же слушал с особым вниманием, боясь упустить хоть слово.

– Сказала… что лучше бы он умер.

На опушке повисло молчание. И хотя Лель, видевший больше обычного человека, отчасти понимал обе стороны, комментировать подобное он не спешил.

Так и не дождавшись каких-либо слов, Деян продолжил, будто бы сам неистово желал выговориться хоть одной живой душе:

– Мать наша, сколько ее помню, здоровьем была слаба, – его голос хрипел, а глаза уставились прочь от Леля, от чего казалось, что и говорит он вовсе не с ним, а с неведомым духом леса. – Не знаю уж, что до меня было, да только при мне у ней дитя три али четыре все мертвыми рождались. Где мы раньше жили, ее за проклятую почитать стали, от того мы сюда и перешли. А тут уж и Еремей на свет появился. Ждала его очень матушка, но едва разродившись, померла… А там захворал и отец. Нам болеть, знаешь ли, не разрешал, говорил, лекарей нынче путевых днем с огнем не сыщешь, а сам так и слег. На три лета всего, считай, мать пережил. Мне он наказал строго Еремея как зеницу ока беречь, дескать, единственный он у меня от них остался. А я что? Я ж и сам все тогда понял. Трудился за семерых: соседям чем мог помогал, скотиной занимался всякой. Как-то возил в соседнюю деревню пух, там Забелу и встретил. Семья у ней большая, да все девки – отец только рад был их замуж поскорее отдать, а у меня и дом, и хозяйство, да все на нас двоих – женской руки не хватает. Забелка, правда, первое время по дому скучала, да не век же ей подле матери ходить. Я в ней души не чаял, да только через время заметил – не лежит у ней сердце к Еремею, чужим она его что ли считала… А как Гожа, дочь наша, родилась, так и вовсе на него волком смотреть стала: то еды не додаст, то работу какую тяжелую свалит. Я дурак, хоть и бранился на нее, но ни разу и руки не поднял – все спускал. Не думал, что змею на груди пригрел. А вот как беда пришла, тогда ее характер змеиный и вскрылся – отказалась Забелка Еремею помогать, скандал закатила, да и ушла… Сказала, знать меня не желает, да и видеть тоже. Дескать, я и не отец вовсе, раз о брате больше, чем о детях пекусь… А разве ж то за одно почитать стоит? Разве ж могу я о нем не печься, коли родители мне его на попечение и оставили? Неужто и он мне не родная кровь?

Округлившиеся от охватившего его к концу речи возбуждения глаза Деяна сейчас вопрошающе и даже как-то загнанно смотрели на Леля, словно ища поддержки в случайном свидетеле этой слабости.

Тот же видел перед собой человека, отчаянно сжимающего в руках последнее, что у него осталось в этом и без того безрадостном мире, и пытающегося снискать одобрение любого, кто согласится выслушать историю о настигшем его в самый пик жизни отчаянном одиночестве. Еще мгновение и тот был готов разрыдаться на плече едва знакомого юноши.

Лель неосознанно сделал полшага назад.

– Я сам в Корчев иду, – неуверенно начал он, – у меня там лекарь знакомый. Глядишь, чего путное скажет. Страшное дело, от мальчишки кожа да кости – не ровен час последний дух испустит.