На дно лощин легли фиолетовые тени.
Временами старик оборачивался на ходу, бормоча какие-то неразборчивые слова, поднимал руки, и его тощие пальцы словно указывали на что-то в небесах.
– Боюсь, этот старый хрен вконец спятил и ведет нас сам не зная куда, – пробурчал в конце концов встревоженный Мопертюи. – Ох уж эти англичане!..
– Ах, да пусть ведет куда угодно, лишь бы поскорее выйти из этого леса, – сказала Анжелика, чувствуя, что еще немного – и ее терпение лопнет.
И почти тотчас, словно в ответ на ее слова, они вышли на обширное плато, поросшее зеленой травой и усеянное скалами и купами можжевельника. Там и сям лежали поваленные кедры и, словно часовые, стояли высокие темные ели. Далеко-далеко, за холмами, восточный край неба белел, как перламутр. Такое небо бывает над морем. До него было далеко, в нем таилось некое обещание, но обдувавший плато ветер нес с собою какой-то знакомый запах, неопределимый и будящий смутные воспоминания.
Попетляв среди скал и кустов, они спустились в лощину, где уже царила ночь и не было ни малейшего проблеска света. Перед ними возвышался округлый противоположный склон, его темный гребень четко вырисовывался на фоне бледного неба. Оттуда и доносился забытый запах – сильный и знакомый запах вспаханного поля.
В кромешной темноте они не видели ничего и могли только догадываться, что впереди – влажная жирная земля, пахнущая весной и изрытая бороздами, которые оставил плуг.
Старый Шепли принялся, хихикая, бормотать:
– Вот и пришли! Роджер Слоутон все еще ковыряется на своем поле. Ах, если бы он мог упразднить ночь, упразднить звезды, упразднить сон, который давит на его веки, как бы он возликовал! Он бы не знал отдыха, он бы не разгибал спины, копая землю, скребя, рыхля и так до бесконечности, не останавливаясь ни на миг. Его вилы вертелись бы, как вилы Сатаны в аду.
– Вилы Сатаны бесплодны, а мои – нет, старый ты невежа, – ответил глухой голос, раздавшийся со вспаханного поля. – На свои вилы дьявол насаживает только души грешников, а я на свои – плоды земли, которые благословляет Господь.
К ним приблизилась какая-то неясная тень.
– И этим трудам праведным я никогда не устану посвящать все дни и часы моей жизни, – продолжал голос, словно произнося проповедь. – Я не такой, как ты, старый колдун, не боящийся запачкать свою душу, якшаясь с самыми необузданными и безалаберными из дикарей. Ну-ка, ну-ка, кого ты к нам нынче привел, ты, дух тьмы? Кого ты сюда привел из своих проклятых лесов?
Крестьянин подошел и остановился, вытянув шею.
– Тут разит французами и индейцем, – проворчал он. – Стойте, ни с места!
И он вскинул к плечу мушкет. На протяжении всей этой речи Шепли только и делал, что хихикал, словно монолог Слоутона его сильно забавлял. Лошади перебирали ногами, напуганные этим гулким голосом, доносящимся из темноты. Кантор поздоровался с пахарем на своем лучшем английском, сказал, что они везут маленькую Роз-Анн Уильямс и, даже не пытаясь скрыть, что они французы, поспешил назвать имя своего отца – граф де Пейрак из Голдсборо.
– Если у вас есть какие-то связи в Бостоне или на берегах залива Каско, вы наверняка слышали о графе де Пейраке из Голдсборо. По его заказам на верфях Новой Англии построили несколько кораблей.
Ничего не ответив, крестьянин подошел к путникам еще ближе и обошел вокруг них, принюхиваясь, как настороженный пес.
