В надежде остановить этот поток оскорблений и упреков, Никифор встал с трона и подошел к своему старому другу, протягивая руки в знак примирения.
– Все это пустые сплетни! Действительно, на какое-то время я подпал под власть ее чар, но быстро в том раскаялся. Прошу тебя верить мне, Афанасий! Никогда более я не взойду к ней на ложе, мы будем жить как брат и сестра…
– Этого недостаточно, – промолвил непреклонный монах. – Ты поклялся стать слугой Господа…
– И я сдержу свое обещание! Как только маленькие императоры достигнут того возраста, когда смогут править, я сложу с себя власть, клянусь тебе! И приму послушание в твоем афонском монастыре.
Возможно, Афанасий не слишком-то поверил в чистосердечие императора – особенно в его обещание жить отныне с обольстительной Теофаний словно брат и сестра. Но монах счел за лучшее не показывать этого, а роскошные подарки монастырю окончательно склонили его к большей терпимости. Поэтому он удалился на свою гору в довольно мирном расположении духа.
Чрезвычайно обрадованный, Никифор решил, что теперь примирение с Церковью не вызовет затруднений, хотя это было делом нелегким: обряды ее отличались типично византийской изощренностью – далеко не каждый был способен разобраться в подобных хитросплетениях. Однако когда новоиспеченный базилевс явился в собор Святой Софии, чтобы получить святое причастие, патриарх Полуэкт преградил ему путь, объявив, что женитьбой своей он совершил смертный грех, в котором должен теперь покаяться. Удар был нанесен исподтишка, однако цели своей достиг.
В покоях Теофании все предвещало бурю. Никифор, упав ничком на низкую тахту и закрыв ладонями лицо, являл собой живую картину беспримерного отчаяния. Теофания стояла у окна, выходящего на террасу, откуда открывался великолепный вид на Золотой Рог и мачты бесчисленных кораблей. Скрестив руки на груди, императрица мрачно всматривалась в голубые волны залива.
– Так вот каков могущественный базилевс? – произнесла она наконец с невыразимым презрением, которое не ускользнуло от несчастного супруга. – Я вижу перед собой испуганного мальчика, который проливает слезы из-за анафемы выжившего из ума старика! Хорош защитник для Византии и для меня!
– Я не могу, не могу вступить в открытую схватку с Церковью! Постарайся понять меня, Теофания. Я люблю тебя, ты же знаешь, люблю безмерно, но есть предел и моим возможностям! Я не в состоянии жить вне лона Церкви…
– Ты предпочитаешь жить без меня?
Никифор, отняв руки от лица, взглянул на нее с такой печалью, что на мгновение в ее сердце шевельнулась жалость.
– Ты же знаешь, что нет. Этого я тоже не могу…
Между тем дела шли все хуже и хуже. У Полуэкта появились новые, очень серьезные доводы, чтобы с полным правом подвергнуть анафеме их брак. Никифор был крестным отцом одной из дочерей Теофании, и такое духовное родство считалось столь близким, что супружество приравнивалось к кровосмешению. Едва узнав об этом, Полуэкт стал метать громы и молнии. Каждый день он произносил страстные проповеди в соборе Святой Софии, обличая преступную чету и призывая на нее проклятие небес. В конце концов патриарх холодно объявил Никифору, что выбор за ним – либо он расторгнет брак с Теофанией, либо вся подвластная ему империя будет подвергнута интердикту, а сам он отлучен от Церкви на веки вечные.
Сообщив эту новость Теофании, император уронил голову ей на плечо и зарыдал, как дитя. Но молодая женщина вырвалась из его объятий и, подойдя к своему ложу, ударила в гонг золотым молоточком. Никифор вздрогнул от неожиданности.
