Я вышел на «Арбатской», медленно погружаясь в неведомое мне бытие, как тот робкий купальщик – сначала ногу вытянет, пальцами воды коснется, затем по щиколотку войдет… По колено… По пояс… Плеснет на грудь… Занырнет с головой…
Пока что самым сильным впечатлением стал удивительно спокойный ритм жизни в столице СССР. Никакой беготни на тротуарах и пробок на улицах.
Полвека спустя в Москве даже ночью толчея, а тут… Лепота! Не спеша и не обгоняя, проехал красно-белый интуристовский «Икарус», ему навстречу – салатового цвета «Волга» с шашечками и желтый милицейский «луноход» с синей полосой вдоль по кузову. Прокатился серый «газон»-хлебовозка… Вот и все дорожное движение.
Я покачал головой, не узнавая столицу. Как будто накрашенная эскортница, «такая вся в дольче-габбана», вернулась домой, умылась, накинула простенький халатик – и обернулась милой, стыдливой девчонкой. Эту Москву я только в старом кино видел…
Вон, наискосок за почтамтом, к высотке жалась церквушка, словно робкая матушка к вымахавшему дитяти. У подножия следующей башни игриво зазывало кафе «Ивушка», а между ними пластался «Дом книги»…
– Ой-ё-ё-ёй! – разнесся тонкий крик. – Рятуйте!
Бабуська, ковылявшая впереди меня, рылась в сумке, да видать, не учла коварство ветра – резкий порыв стяжал у нее сотенные, взметнул их с разбойничьим посвистом, закружил желто-коричневыми листьями.
– О-о-о! – взвился следом надрывный стон.
Домохозяйка в безвкусном пальто и жуткой шапке-папахе засеменила, хищно подкрадываясь к добыче, и ловко выхватила из воздуха реявшую банкноту.
– Держите, – буркнула, разом снисходя и сожалея.
– Ой, шпасибо, доченька!
– Лови! Лови! – азартно кричала парочка студентов в куцых курточках, «утепленных» свитерами крупной вязки. – Серый! Во-он, прямо над тобой!
Скача по тротуару, они ловили порхавшие сотенные.
– Есть! Ого! Две!
– И я две! Вот, вот! Есть!
И тут я углядел самую «хитрую» банкноту – стелясь над серым асфальтом, отмеченным снежными лепешками, она шла на бреющем, трепеща номиналом. Скользнула за бровку – и резко набрала высоту. Закружилась в вихре, поднятом «каблуком» из рода «Москвичей» – и стала бессильно опадать.
Можно было спокойно досмотреть это кино, фланируя мимо – и дальше. В будущем я бы так и поступил, но меня несло иное время.
Замахав руками наезжавшему «ПАЗику», выскочил на проезжую часть, корячась в далеком от изящества пируэте. Хоп! И сто рублей крепко зажаты мерзнущими пальцами.
Короткой трелью отозвался милицейский свисток. Я, ругая себя за «активную жизненную позицию», протянул улетевшие деньги счастливой старушке.
– Ой, шпасибо! – причитала она, шепелявя беззубым ртом. – Ой, шпасибо! Это ж я деду на телевижор…
А студентики уже наседали на милиционера, с жаром расписывая охоту на ассигнации, вырвавшиеся из бабкиного кошелька. Человек закона добродушно козырнул старушенции:
– Не теряйте больше, гражданочка…
Я сразу успокоился, повеселел даже, минуя «Прагу» и роддом. Обычное правило жизни в «нулевых»: «Не спеши творить добро, чтоб не накликать зла» – нарвалось на исключение.
Мои веки дрогнули, щурясь. Солнце закатывалось – и высвечивало сизые тучи с изнанки, било лучами навылет, отражаясь в окнах домов-«книжек».
Я задержался у «Печоры», любуясь перепадами света. Причудливая игра сдержанных зимних красок завораживала. Недавно расплывчатые в скудном сиянии, как водянистая акварель, они вдруг прописывались глубоко и резко, словно в беспощадный летний полдень.
