Пока я читал, почти стемнело; я оторвался от книги и увидел, что все пространство вдоль Сены заполнено мигающими огнями полицейских машин. Я поднялся к университету, нашел бар и заказал бокал пива. По экрану телевизора над стойкой метались фигуры в балаклавах, и полиция в густом дыму нещадно поливала толпу из водометов.
Я опустошил бокал, рассчитался и пошел к метро. «Les stations Bastille, Concorde, Champs-Élysées – Clemenceau et Franklin Roosevelt sont fermées à la demande de la préfecture de la police6», – сказал над платформой строгий женский голос. Подошел поезд, я выбрал место поудобнее и попробовал сосредоточиться над страницей, не вспоминая о сегодняшнем дне. Под грохот выстрелов и крики раненых гвардейцев осаждающие взобрались на укрепление, на гребне которого теперь виднелись фигуры солдат с ружьями наизготовку. Один только Гаврош, стоя во весь рост на баррикаде с развевающимися на ветру волосами, распевал песенку, глядя в упор на стрелявших в него военных.
Когда я вышел на своей остановке, в вагоне было пусто; я поднялся наверх и пошел домой по темной улице, думая о том, какое это интересное совпадение – прочесть о беспорядках в Париже девятнадцатого века и тут же увидеть их своими глазами два столетия спустя. Четвертый том я закончил в тот же вечер, а последний, пятый, читал уже в самолетах, гостиницах и поездах во время очередной поездки, и ничего примечательного за это время со мной не случилось.
«Похищенный»7 оказался в моем портфеле за десять минут до отъезда в Эдинбург. Я открыл коричневый томик в твердом переплете, только устроившись у окна «Боинга‐737», следующего прямым рейсом из Парижа. На моих глазах Дэвид Бэлфур вышел на дорогу, едва первые лучи блеснули на вершинах гор, и завеса предрассветного тумана в долине стала подниматься и таять.
Когда аэропортовский автобус наконец вывернул на Принсес‐стрит, солнце уже садилось, но было еще светло, и вытянувшийся вдоль дороги парк отлично просматривался до самого замка. Зеленые лужайки сбегали вниз по склону, напоминая о том, что еще недавно здесь расстилалось озеро. Я быстро нашел свою гостиницу, разложил вещи, попробовал позвонить тебе – ты, как обычно, не брала трубку – и успел взобраться на Калтон‐хилл до темноты. Невидимый с улиц порт сверкал желтыми огоньками у кромки залива, и дальний берег исчезал на горизонте в фиолетовой дымке. Я спустился вниз, перешел пути по Норт‐бридж и через Хай‐стрит добрался до Грассмаркет. «Улей» был забит до отказа, и я с трудом протиснулся к стойке, взял красного эля, нашел место в углу, раскрыл книгу на закладке и увидел, как перед Дэвидом, сбегая к морю, открылась вся местность: город Эдинбург дымил, как калильная печь, над замком реял флаг, и по заливу шли корабли.
На следующий день я вернулся с конференции днем, прошел мимо дома Стивенсона, размышляя, кто поступил правильнее – Гоген, уехавший на Таити, или Стивенсон, отправившийся на Самоа, и повернул к скверу. Солнечный день ранней весны был в самом разгаре, и среди прохожих то и дело мелькали парни в футболках, дети в свитерках и девушки в платьях с короткими рукавами. Пятеро гитаристов в черных костюмах, белых рубашках и темных очках играли рок‐н-ролл недалеко от памятника Мелвиллу, и в собравшейся вокруг толпе многие танцевали, ловко разворачиваясь на узком пространстве.
