«Инсталляция» – всплывает в голове нужное слово.
Ты зовёшь меня уже из темноты комнаты, и я вхожу.
Ты проходишь вглубь и зажигаешь свет – небольшую лампу на туалетном столике с трюмо. Свет не яркий, а приглушённый, рассеянный, тёмно-золотой. Теперь я могу различить очертания комнаты и её обстановку.
Комната очень узкая, так называемый «пенал». И почти вся она, не считая трюмо и небольшого перед ним пуфика-табурета с мягким светло-зелёного атласа прямоугольным сиденьем и выгнутыми золотистыми ножками, занята шкафами, которые стоят вдоль стен, возвышаясь до потолка. Они белые, но не сплошь, а будто наспех выкрашены грубой кистью и поэтому не прокрашены, отчего под краской проглядывает серебристо-серый грунт. «Под старину». В одном конце комнаты дверь, в которую мы только что вошли, а в другом – окно. Оно не занавешено, и, глядя на него, я вдруг понимаю, что уже очень поздно. В той стороне комнаты, где входная дверь, есть ещё одна, расположенная к первой под прямым углом и ведущая, видимо, в ванную. Оттуда слышится какой-то неясный шум. Какой-то тихий, едва различимый не то гул… не то зудение.
Стоя у трюмо, ты медленно разматываешь и так же медленно снимаешь с себя воздушное синее, цвета electrique, кашне… скорее даже, это палантин… и кладёшь его на столик. Спиной ко мне, ты пристально смотришь в зеркало – на меня. На тебе обтягивающий тёмно-синий топ на тонких бретельках и немыслимое количество ярких пластмассовых бус на шее: белые, красные, голубые, фиолетовые, оранжевые и жёлтые круглые бусины, крупные и мелкие – абсолютно беспорядочное сочетание цветов и размеров. Нечто «африканское». Я знаю: это мода сейчас такая. Бус так много, что если бы шея у тебя не была столь лебединой, её бы подо всем этим «роскошеством», наверное, и видно не было. Ты начинаешь снимать украшения – одно за другим, – всё так же глядя на меня из зеркала, и кладёшь их на столик – одно за другим.
На левой руке у тебя такие же браслеты. И их ты тоже, – на них не глядя, а глядя лишь в зеркало, на меня, – снимаешь.
А я всё стою – почему-то очень близко – и всё так же – неотрывно – смотрю на тебя.
Наконец с украшениями покончено.
И тут начинает происходить нечто странное.
Ты поворачиваешься, берёшь мои руки в свои и кладёшь их себе на талию. А я их не убираю. Я чувствую под пальцами тонкую ткань и тонкое тепло под нею.
Но ты зачем-то снимаешь топ.
И всё остальное: тонкие чёрные туфли-лодочки, фиолетовую газовую юбку и тёмно-зелёные чулки – тоже снимаешь.
И я никак этому не препятствую. Стою и смотрю… будто во сне.
И вот уже ты стоишь на бархатно-сером толстом ковре босиком, и – кроме какой-то тёмной кружевной полоски на бёдрах, цвета которой я различить не могу, потому что стараюсь на неё не смотреть… но, кажется, она всё-таки чёрная, – на тебе ничего нет.
Стою и смотрю… и стараюсь не смотреть, но вижу.
Хоть мне и не надо всего этого видеть.
Хоть мне и не надо здесь быть. Мне давно уже надо было уйти.
Мне и приходить-то сюда не следовало.
…я стою и смотрю на тебя – всю тонкую, золотистую… на твои короткие, с ровной чёлкой, тёмные шелковистые волосы, отливающие бронзой в мягком свете лампы… на тебя, такую юную, несмотря на…
…несмотря на… что? Сколько тебе лет? Лет двадцать? То есть это я знаю, что тебе двадцать, а на вид-то меньше… а… – почему-то вдруг подумалось – на самом деле… – потому как сейчас мне кажется, что я уже очень давно, ровно столько же лет… да нет, больше… целую вечность знаю тебя… и целую вечность ждал… и целую вечность стою я с тобой… здесь…
