– Чего ты сидишь?
Голос у отца был резкий. Я понял, что отец раздражён. Я испугался, потому что хорошо знал его вспыльчивость и не знал, что ей противопоставить.
– Так просто, – сказал я. – Думаю.
– О чём?
– Вообще.
Отец встал напротив меня. Я видел, что ему не нравится, что я лепечу какую-то чушь, бездельничаю и вообще сижу в его кресле. А мне не нравилось, что он меня не понимает и не собирается понимать.
Мы оба долго молчали, словно чего-то друг от друга ждали.
Наконец отец не выдержал.
– Странный ты какой-то, – негромко сказал он. – Занялся бы чем-нибудь. Дел гора в доме. Или учёбой. А то так и останешься…
Слова он не подобрал. Сыграл желваками и из комнаты вышел.
А я посидел в кресле ещё немного для демонстрации, потом встал и ушёл на улицу.
Но, повторю, в целом я был послушным мальчиком. Отец много работал, надо было кормить нашу семью. После смены на заводе за кульманом в своём проектно-конструкторском отделе он шёл читать лекции в вечернем техникуме и ещё приносил домой чертежи студентов и их правил. Как я понимал, за деньги.
Однажды я решился.
– Пап! Хочешь, я помогу тебе чертить? – сказал я, когда отец после ужина разложил листы ватмана на письменном столе.
Он удивился, но не сильно. Просто спросил:
– Думаешь, справишься?
– Наверное.
– Ну давай. Пишешь ты аккуратно, с линейкой и карандашом подружишься, что не ясно, объясню. Для начала вот тебе чертёж попроще. Это консоль для автокрана. Здесь размеры и масштаб. Ясно?
Тупицей я не был. Часа через три показал отцу свою работу. Подправив огрехи, в целом он мой труд одобрил. Три или четыре вечера я сидел над чертежами, высунув язык и обуреваемый азартом пользы.
В общем, я увлёкся. Чертежи у меня получались. Отец одобрительно кивал, мама повторяла, что я умница.
Пролетели несколько месяцев. Отец поверил, что я стану со временем инженером-конструктором, а я – в собственный неожиданный талант.
И вдруг всё оборвалось, вернее, сорвалось – наподобие рыбы с крючка.
Мне стало скучно. Свет настольной лампы, шорох карандаша и стирательной резинки, запах ватмана, грифельная грязь и чужие фамилии, которые я скрупулёзно выводил в нижнем углу листа, в один миг осточертели.
Не сказав отцу, я неделю по вечерам допоздна гонял в футбол, а придя домой, принимал душ, ужинал и заваливался спать. К листам с чертежами я не притрагивался. Мне было непонятно, зачем я вообще этой мурой занялся.
Отец терпеливо ждал моего раскаяния, но не дождался. Я делал вид, что здесь ни при чём, и ушёл с головой в дворовые пацанские дела.
Лишь раз за ужином отец насмешливо заметил:
– Видел, как ты жаришь головой по мячу. Мозги ещё не вышибло?
Кстати, меня уже злили его улыбочка свысока и как бы терпеливое снисхождение. Поэтому я ляпнул:
– Мозги – нет. А желание пахать за других – отбило напрочь.
Отец встал из-за стола и спокойно констатировал:
– Ну и зря. Бездельником быть легче, только глупо, – и добавил, словно про меня забыв: – Спасибо, Валя. Вкусная капуста. Люблю твою стряпню, чес-слово!
После «чес-слово» обычно добавлялось: «Куда крестьянину податься? Здесь поят, кормят и не забывают. Житуха – самый коленкор».
А меня, одиннадцатилетнего паразита, всё это начинало раздражать. Ещё меня смешило, когда отец тянул горячий чай из своей огромной фаянсовой кружки. У него при каждом глотке вжимались щёки и бессмысленно округлялись глаза.
Я пытался повторить выражение его лица утром или вечером за чаем. Но у меня не получалось. Отец походил на клоуна, а я на пьяного деда Степана, его отца.
