Поднявшись из раздевалки по широкой бетонной лестнице, мы оказались на специальном стадионе для бегунов. Что там было? Тёмно-коричневое тартановое покрытие всего ядра стадиона, белые линии четырёх круговых дорожек, высокие наклонные виражи в торцевых частях и синтетический, липко-возбуждающий запах всего огромного помещения.
Звуки отдавались под высоченным потолком и заставляли с ходу поверить, что ты попал в малодоступный и самый лучший мир.
Дневной свет падал на беговые дорожки из толстенных стеклянных боковых стен.
Прежде легкоатлетического манежа я не видел. Тренировок в нём себе не представлял. Но понял, что, очевидно, поднялся на ступеньку выше по спортивной лестнице.
Тренеры пожали друг другу руки, покивали на меня и вообще в пространство, похлопали дружески по плечам и расстались.
Я остался один на один с Эдуардом Васильевичем.
Полагаю, ему было лет тридцать. Светлые волосы, коричневый спортивный костюм и загорелое лицо с жёсткими, всегда прищуренными глазами.
Голос был уверенный и чуть как бы с трещинкой.
– Ну что, начнём?
– Угу.
– Давай десять кругов для разминки и каждый раз после очередного третьего круга дважды ускорения на прямых. Посмотрю, на что ты способен. Виктор Михайлович говорил, ты выносливый. Это правда?
– Угу.
– Тогда вперёд! После разминки сразу ко мне. Проверю дыхалку и пульс. Усёк?
– Угу.
И я побежал десять кругов с ускорениями. Мне было нетрудно, я действительно выносливый.
Потом подошёл к тренеру. Он послушал, как я дышу, а затем вдруг обхватил мне шею под подбородком, прижимая большой и указательный пальцы возле ушей. Как я понял, там были артерии и Эдуард Васильевич таким образом контролировал мой пульс.
Он полминуты смотрел на циферблат наручных часов.
– Нормально! – и отпустил мою шею. – Теперь снимай бриджи, надевай шипы и начнём тренировку.
Больше вспоминать о моей карьере средневика нечего. Всю осень и зиму я, как белка, крутил круги по пять-шесть километров в день и пробегал по заданию тренера от 600 до 1500 метров на время.
Никаких особых тонкостей не было. Ни гибкостью, ни физикой я не занимался. Я мотал круги и тяжело дышал. Эдуард Васильевич хватал меня за шею и щупал пульс. Я как-то привык к этому и даже скучал по нудным, в целом, тренировкам.
Кстати, других воспитанников своего тренера я никогда не видел. Как и Виктора Михайловича с бывшей моей группой спринтеров. Или сейчас просто не помню. Соревнований тоже никаких не было. Два раза в неделю манеж и только бег, бег, бег до упаду.
Так продолжалось до весны. То есть скоро – открытый стадион и битумные дорожки. Или кроссы по каким-нибудь паркам и перелескам. И 800 и 1500 метров на время. А то и больше. И прощай любимый манеж до следующей зимы!
Родители меня ни о чём не спрашивали, и я им ничего не рассказывал. Картина была странная. Я куда-то бежал, а они отставали от меня всё больше и больше. И всё как бы с обоюдного молчаливого согласия.
Только однажды, когда я буквально приполз с тренировки на четвереньках, отец встал в коридоре напротив меня, пытавшегося аккуратно снять куртку и ботинки, и по-своему резко спросил:
– Ну и как?
– Нормально.
– Ну и долго ещё?
Я уклончиво пожал плечами.
– По-моему, Серёжа, тебе пора заняться чем-нибудь другим.
– Чем?
Отец потёр переносицу, что означало, что решение им уже принято.
– Ладно. Что-нибудь придумаем.
И он придумал. И сделал меня счастливым на всю жизнь.
