…Человеческая кожа почти ничем не отличается от кроличьей. Разве, что, жирнее. Ну и «снятие чулком» здесь не получиться. А в остальном, я так же оттягиваю её в сторону, и она слезает с тихим треском, обнажая трепещущее мясо. Ну и ножом приходится чаще орудовать. Кстати, кровь бежит из самой кожи, под ней её меньше, там находятся жировые складки и плёнка, отделяющая мышцы. Трудность заключается ещё и в том, что живая плоть особо капризна: и кожа и оголённые мышцы неугомонно трясутся и сокращаются, словно комок червей, брошенный в костёр. И видно, как пульсируют мелкие венки.
С первого мгновенья, когда острая сталь обагрилась кровью, я изменился. Всё, что терзало мою совесть, умерло, как и сама совесть. Надомной больше не властвовали общепринятые законы морали. Это уже был обновлённый Я. Передо мною лежал не человек, а рабочий материал. Да, он ещё жив и испытывает неимоверные муки. Каждая мускула судорожно дёргается, из заклеенного рта слышится надрывные завывания, глаза бешено бегают в орбитах, отражая животное безумие и боль. А я увлечённо оперирую ножом, словно скульптор, высекающий Венеру. Иногда я прерываюсь, закуриваю, зажав сигарету пинцетом, и зачарованно взираю на дело рук своих. И мне начинает казаться, что нет ничего красивее окровавленной голой плоти! В прохладном помещении всё это парит и разносит тошнотворный запах свежей смерти.
Он умирает минут через десять. Ни задолго до своей чудовищной кончины, Тимофей окончательно испражняется, и почему-то, именно этот факт вызывает у меня отвращение. Желудок мой не выносит подобного зрелища и выворачивается наизнанку. Приходится подключать к водопроводу шланг и тщательно смывать фекалии и рвоту, а заодно и отмыть от крови его шкуру. Два больших окровавленных лоскута свисают с рёбер, а в остекленевших выпученных глазах навсегда застывает дикая всепоглощающая боль. Ради этой боли и задумывался чудовищный ритуал снятия кожи заживо. Теперь Персонаж исполнил своё предназначение, и остаётся завершить работу.
Я расстегиваю ремни, сковывающее мёртвое тело. Правая нога его вдруг дёргается, и я в испуге отскакиваю, но потом понимаю, что это – остаточные рефлексы. Они потом ещё появляются не раз: то мышца сократится, то глаз шевельнётся. Организм ещё не сознаёт факт своей гибели, и всё это выглядит довольно пугающе. Я отлепляю со рта полоску скотча, и из него вытекает кровавая пена (он откусил себе язык). А когда я переворачиваю тело, то из лёгких вылетает последний выдох – жутким стонущим эхом отражается он от глянцевых стен лаборатории.
Около двух часов уходит у меня на всю работу: я полностью срезаю кожу с торса одним куском, ноги обрабатываю до колен, руки до локтей. Человеческое тело теперь напоминает выставку Гюнтера фон Хагенса – это тот художник, что делает скульптуры из человеческих трупов.
А что, давай нашего жмура тоже засолим и поставим, как экспонат! – шутит Голос.
Скользкие куски кожи я перетаскиваю в ванну и заливаю холодной водой из под крана – пусть отмокает. Теперь надо заняться телом, и в ход идёт большой разделочный нож-резак, топорик и мелкозубчатая ножовка. Но вначале, я отпиливаю кисть руки и тоже закидываю в ванну – это ещё один трофей. Далее, я начинаю с плеча: мясо легко расходится в стороны, обнажая кости. Только крови слишком много, она ещё свежая, горячая, и я сам уже с ног до головы в ней.
