– Медведь не любит пересечённой местности. И боится матерной брани. А что у него в голове – никто не знает, – вздохнув, заметил Николаев.
Он рассказывал мне, как медведь набивает тропу и метит свою территорию.
– Понимаешь, здесь не только расчёт зверя не пустить соперника. Всё сложнее. Он оставляет шерсть на дереве. Содранная кора, надломы веток… Потом вернётся, найдёт свой запах и радуется. По–детски радуется.
Я недоверчиво щурился, а Николаев упрямо встряхивал головой.
– Медведи смеются, поверь мне! Они почти как люди. Он не использовал слово «творчество». Это я предположил, что медведь создаёт свой портрет.
– Искусство? – переспросил Николаев. – Да нет, конечно. Но чувство тоски им знакомо.
– В твоей избушке есть зеркальце. Тебе важно видеть своё лицо.
– Ну, конечно, – соглашался Николаев.
– Запах зверя – то же зеркальце. Вот зверь и радуется, – загораясь темой, убеждал я его.
– Что ж, я неплохо смог тебе объяснить психологию медведя, – помолчав, сухо говорил Николаев. Он узнавал свои мысли и ревновал.
Он видел в медведе то, чего не видели другие.
– Ну, ещё чуть ближе! – говорил он себе, подбираясь с фотоаппаратом к медведю. Чуть ближе – и откроется самое главное, ради чего, быть может, он и пришёл в эти края. И это всегда ускользало, стоило нарушить условную дистанцию между зверем и человеком. Он искал в медведе своё «зеркальце», тот самый сказочный свет, который рассказал бы ему «всю правду». Временами ему казалось, что он разбудит в звере человеческое. Верно, его преследовала тоска и одиночество, которые он узнавал в медведе. Тоска по собеседнику, равному ему.
– Кто же лучше знает медведя, кроме медведя? – говорил Николаев, улыбаясь в рыжую бороду. И кому Николаев мог бы рассказать, что он узнал за долгие годы жизни в заповеднике? И как рассказать свою жизнь?
На последнем фотоснимке – скудный зимний пейзаж и тень самого Николаева, косо упавшая к непролазному ольхачу, где его ждал медведь, давний знакомец, один из многих медведей со своими отметинами, кличкой и родословной до третьего колена, известными только Николаеву.
Зверь поступил вполне по человеческой логике. Загнанный Николаевым в ольхач, шатун просто вышел ему навстречу, понимая, что тот обречён. По глубокому снегу не убежишь. В смертельном диалоге они словно бы заглянули друг в друга.
И медведь ушёл, оставив на снегу истекающего кровью человека, знавшего о медведе меньше, чем знал сам медведь.
В последние свои минуты зверь сполна отведает месть людей, когда вертолёт догонит его на снежной целине. И пули охотничьего карабина будут рвать медвежью шкуру. Выстрелы сквозь рёв вертолётного мотора едва слышны, – так сухо потрескивают ветки под тяжёлыми лапами, а боль одинакова для всех.
Мертвого Николаева найдут всего в нескольких километрах от лагеря. Он ещё пытался заткнуть страшную рану клочьями туалетной бумаги. И одежда тяжелела от крови и схватывалась осклизлой, быстро замерзающей коркой… Найдут и отброшенный фотоаппарат, старенький «ФЭД–2» в раскрытом рыжем чехле. Тень, косо пересекающая кадр, попадёт в местные газеты.
Судьба на этот раз оставила свою петельку. Быть может, меркнущее сознание Николаева в тот зимний день опять возвращало недолгое детство в Тбилиси и берег, уходящий из–под ног. А в сердце не было прежней лёгкости.
…Сбросив лямки тяжелых рюкзаков с плеч, мы лежали на тёплой, остро пахнущей майской тундре; лежали, запрокинув головы, глядя в круто замешанную, почти черную, небесную синеву, которую можно увидеть только высоко в горах.
